и глянул в телефон:
— Специально время засек. Пятьдесят пять секунд от ворот досюда, и ты уже рассуждаешь, как сраная соцработница, — он ткнул пальцем в направлении маленького деревянного домика, а сам пошел в другую сторону, к парням, сидевшим на ящиках возле дома-фургона.
Я постучалась, мне открыла девочка лет двенадцати и уставилась на меня с открытым ртом. Ей что-то прокричали из комнаты, женщина постарше, но она не шелохнулась.
— Я Марианна, мы с Артуром Джеком вместе учимся. Я пришла за щенком.
К двери подошла та женщина, отодвинула девочку в сторону, пригласила меня войти.
На деревянном кухонном стуле сидела согнутая в три погибели старушка. Она громко кричала на еще одну женщину, которая жарила мясо в гигантской сковороде на прикрученной к столу двухконфорочной газовой плитке. По обе стороны от нее две девочки-подростка нарезали морковь, а за ними сидели в детских стульчиках трое малышей, двое из которых — в футбольной форме клуба «Астон Вилла» (я и не знала, что бывает футбольная форма такого крошечного размера), а третий — девчушка — в розовом комбинезончике, с копной золотых кудряшек на макушке, стянутых серебристой резиночкой.
Скрюченная старушка на кухонном стуле безостановочно болтала, причем так быстро и так мелодично, что распознать, что она говорит на моем собственном языке, мне удалось отнюдь не сразу.
Интересно, они вообще меня заметили? Потом я постепенно начала разбирать отдельные слова, и до меня дошло, что она возмущается. Почему Артур Джек их не предупредил, у них же даже нет ничего приличного на ужин, что гостья о них подумает, почему никто не предлагает гостье чаю? Одна из девочек перестала нарезать морковь и повернулась ко мне с улыбкой. Это была Джози. Улыбка была краткой, тайной, и я не стала обращаться к ней по имени, потому что вдруг окажется, что ей не стоило бы водить со мной знакомство. Она ушла ставить чайник. У одного из окон поднялась какая-то суета, еще одна девочка вытащила из-под стола коробку и стала доставать оттуда чашки.
В окне показались мужские руки. Огромные, покрытые коричневыми веснушками руки в татуировках с изображениями Девы Марии или целыми списками имен. Еще из одной коробки был извлечен мешок сахара, сахар рассыпали по чашкам десертной ложкой, и чашки с чаем быстро исчезли за окном.
Старушка мне улыбнулась. Я стояла со своим чаем посреди комнаты, кивала и улыбалась всем подряд, особенно детям на стульчиках, играя с ними в «ку-ку», выглядывая из-за чашки. В свое время я отказалась от сахара, но тот сладкий чай я пила с огромным удовольствием. Старушка протянула ко мне свои прекрасные длинные коричневые скрюченные руки, и я ответила ей тем же жестом. Она держала мои ладони, и на ее тонких пальцах и запястьях свободно болтались серебряные кольца и браслеты. Она сказала:
— Смотрите, какую славную девочку мальчик нашел для нашего щеночка. Это добрая девочка. Вот какую хорошую девочку он к нам привел. Вот какая милая девочка, как она меня за руки держит, как она улыбается маленьким. Храни ее Господь.
Меня миллион лет не называли ни милой, ни славной, ни хорошей. Наверное, последней это делала мама — целую жизнь, целую вечность, целую вселенную тому назад. Наверное, такие слова говорят только мамы. А может, эти женщины увидели во мне то, о чем все давно позабыли. Может, дело в том, что они были просто матерями и бабушками, а я для них была просто девочка. Проще некуда.
Старушка все держала меня за руки, поглаживая шершавые костяшки. Потом протянула руку к моим клочковатым волосам, тоже погладила. Иногда я понимала, что она говорит, иногда женщина у плиты повторяла для меня сказанное, и я узнала, что старушка — ее бабушка, и что она глуха как пень, и что достаточно просто улыбаться. Это я и делала.
Когда мясо поджарилось, а морковь дотушилась, девочки разложили еду в плошки — штук пятнадцать — а потом открыли дверь в соседнюю комнату, которая оказалась спальней с огромным телевизором на стене, и выкрикнули целый список имен. Из комнаты вывалилась целая орда мальчишек, еще несколько показались в окне и дверях, и каждый получил миску с едой, ложку, хлеб и масло. От мяса я тоже прежде отказывалась, но как же вкусно было макать хлеб в подливку, как приятно масло капало на руки, пока я вместе с остальными подчищала миску.
Малышей расставили вдоль длинного корыта с теплой водой, чтобы умыть им личики и ручки мокрыми тряпочками. Потом их усадили поесть. Вдоль двух стен кухни на полу лежали узкие матрасы с разномастными узорчатыми покрывалами — на них дети и сидели двумя ровными рядами, вытянув перед собой ножки.
Я села к ним и стала задавать вопросы. Сколько тебе лет? Любишь морковку? Смотри: морковные кружочки похожи на монетки. Мы как будто поедатели денег! Любишь рисовать? Хочешь, я тебе что-нибудь нарисую? Могу собачку, могу лошадку, могу котика. Кого хочешь? А какой твой любимый цвет? Тебе нравятся щенята? А который самый смешной? А самый красивый?
Они не отвечали, только хихикали и толкали друг друга локтями, словно Артур Джек привел в дом говорящего попугая или жирафа. И каждый раз, когда я с улыбкой снова пыталась завести беседу, старушка кивала в мою сторону, тоже улыбалась и говорила: «Вот какая славная девочка. Надо найти ей самого лучшего щенка. Самого лучшего. Очень хорошая девочка, видите — такая добрая, у нее однажды будет свой прелестный ребеночек, она такая красавица».
У меня почти не было волос, сухая кожа из-за нехватки питания, темный макияж размазался, на мне были драные джинсы и огромных размеров черный свитер, который я обожала, потому что в него можно было забраться целиком, прижав к груди колени. Но я сидела там и всей душой верила: я красивая, добрая, славная, хорошая девочка и у меня будут прекрасные детки, совсем как эти златовласые малыши. Так что я улыбалась, ела и ждала, когда Артур Джек принесет коробку со щенками.
Мать семейства за стол не садилась. Сидеть было попросту негде, да и некогда. Она собрала посуду, велела детям доесть хлеб, подмела с пола крошки, вытряхнула покрывала и снова их расстелила, а потом вернулась к сковороде, время от времени беря себе ложку еды. Потом она выскребла со дна остатки, доела их и стала мыть посуду.
Девочки откуда-то притащили воду для посуды. Я предложила помощь, но они отказались — сказали, что у них отработанная схема; могу сказать, что посуда у них мылась гораздо тщательнее, чем у нас дома. У них была целая система: сперва плошки мылись, потом снова мылись, потом полоскались, потом складывались. Потом в емкости для полоскания отмывались тряпки для стола (их сушили на веревке за окном). Потом кто-то выходил во двор забрать пустые чашки у мужчин, их тоже отмывали, и дальше все по кругу.
Старушка меня почти не отпускала и помогать не давала. Она держала меня за руку, гладила по волосам, нараспев о чем-то стрекотала. Она говорила, что ее сестра Маргарет тоже так делала после смерти их матери: носила черное, как я, рвала одежду, остригла волосы, просто ужас. Ужас. Резала себя, перестала есть. Такая была добрая девочка. Таким тяжелее всего, а она была еще маленькая. А теперь посмотрите на нее — счастливица, так долго прожила, это все ее правнучки, а одна уже своего первого ждет, и, даст Бог, родится такая же добрая девочка; мужчинам такое слышать нельзя, они все хотят сыновей, но женщине нужна девочка, такая вот девочка, чтобы всегда была рядом. И им тяжелее всего приходится. Я хотела сказать, что мою маму тоже так звали — Маргарет, а мне стали говорить, что старушка не слышит, и когда я попыталась написать или произнести по буквам, оказалось, что она не умеет ни читать, ни писать.
Я не стала объяснять, что с ухода моей матери прошло девять лет, и что я не все это
