— Может мне кто-нибудь объяснить, почему отец вообще женился на ней? — спросила Мэйв.
— Конечно, — сказала Джослин не задумываясь. — Она влюбилась в дом. Ваш отец считал этот дом самым красивым на свете и нашел женщину, которая была с ним согласна.
Мэйв вскинула руки:
— Да с этим бы кто угодно согласился! Найти хорошую женщину, которой понравился бы Голландский дом, было не так уж трудно.
Джослин пожала плечами:
— Вашей маме он не нравился, а Андреа его полюбила. Вот ваш отец и подумал, что проблема решена. Но как я ее поддела, да? Когда заговорила о вашей матери.
Сэнди закрыла лицо руками и расхохоталась:
— Я думала, ее прямо на месте удар хватит.
Я посмотрел на Сэнди и Джослин. Теперь они обе смеялись.
— Но вы же все выдумали.
— Что? — спросила Сэнди, утирая глаза.
— Про маму. Что она чуть ли не святой была.
В комнате будто бы переменился воздух, мы все внезапно обеспокоились своими позами и положением наших рук.
— Ваша мама, — сказала Джослин и тут же замолчала, глядя на сестру.
— Конечно, мы ее любили, — сказала Сэнди.
— Мы все ее любили, — сказала Мэйв.
— Она часто отлучалась, — сказала Джослин, пытаясь подобрать слова.
— Работала постоянно. — Мэйв была напряжена, но не так, как Сэнди и Джослин.
Я понятия не имел, о чем они говорят, и уж точно впервые слышал, что мама работала.
— А чем она занималась?
Джослин покачала головой:
— Чем она только не занималась.
— Она помогала бедным, — сказала Мэйв.
— В Элкинс-Парке? — В Элкинс-Парке не было бедных, ну, или мне ни один не попадался.
— Повсюду, — сказала Сэнди, хотя мне было очевидно, что она пытается представить все в выигрышном свете. — Она всегда находила того, кто в нужде.
— Прямо ходила и искала бедняков? — спросил я.
— Дни напролет, — сказала Джослин.
Мэйв потушила сигарету.
— Ладно, хватит. Звучит так, будто ее никогда и не было с нами.
Джослин пожала плечами, а Сэнди потянулась к крохотной печеньке с круглой кляксой абрикосового джема.
— Когда она возвращалась, — сказала Мэйв, — мы все ужасно радовались.
Сэнди улыбнулась и кивнула:
— Всегда.
Ранним воскресным утром Мэйв вошла в мою комнату и открыла ставни.
— Просыпайся-одевайся. В церковь пора.
Я натянул подушку на голову, надеясь провалиться обратно в сон, из которого меня выдернули, но уже не помнил, что мне снилось.
— Нет.
Мэйв наклонилась и сдернула подушку.
— Я серьезно. Вставай, вставай.
Я разлепил один глаз, посмотрел на нее. На ней была юбка; волосы, все еще мокрые после душа, были заплетены в косу.
— Я сплю.
— Я дала тебе поспать. Восьмичасовую службу мы пропустили, пойдем на ту, которая в десять тридцать.
Я зарылся лицом в подушку. Я просыпался, и мне это не нравилось.
— Здесь никого нет. Никто не говорит нам идти в церковь.
— Я говорю.
Я покачал головой:
— Сама иди. Я спать.
Она тяжело опустилась на край моей кровати, отчего меня слегка качнуло.
— Мы идем в церковь. Как обычно.
Я перевернулся на спину и нехотя открыл глаза.
— Ты меня не слышишь.
— Поднимайся.
— Я не хочу, чтобы меня обнимали и говорили, как им жаль. Я спать хочу.
— Сегодня они тебя пообнимают, а в следующее воскресенье просто помашут тебе рукой как ни в чем не бывало.
— Я и в следующее воскресенье не пойду.
— Зачем ты так себя ведешь? Ты же никогда раньше не возражал против походов в церковь.
— Кому мне было возражать? Папе? — Я посмотрел на нее. — Ты всегда добиваешься своего. Ты ведь это знаешь, да? Вот будут у тебя свои дети, можешь таскать их в церковь по воскресеньям, а перед школой еще и Розарий с ними читать. Но я не должен этого делать, как, впрочем, и ты. Родителей нет. Мы можем пойти и поесть блинчиков.
Она пожала плечами:
— Иди за блинчиками. Я в церковь.
— Тебе не нужно идти туда из-за меня. — Я приподнялся на локтях. Я не мог поверить, что мы это обсуждаем. — Не нужно подавать мне пример.
— Я делаю это не ради тебя. Господи, Дэнни. Я люблю ходить на мессу, я верю в Бога. Община, радушие — мне все это нравится. Прости, а чем ты в церкви занимался все эти годы?
— В основном вспоминал результаты матчей.
— Тогда спи дальше.
— Хочешь сказать, ты ходила в церковь, когда в колледже училась? Просыпалась по воскресеньям — в Нью-Йорке, — хотя никто не заставлял?
— Разумеется, ходила. Ты же приезжал ко мне, помнишь? В Страстную пятницу мы ходили на мессу.
— Я думал, это из-за меня. — Я и правда так думал. Был уверен, это одно из условий, на которых отец позволил мне остаться.
Мэйв хотела что-то ответить, но передумала. Похлопала меня по коленке поверх одеяла. «Отдыхай», — сказала она и ушла.
Объяснить, зачем мы вообще ходили в церковь, было бы трудно — просто все так делали. Отец встречался там с коллегами и арендаторами. Мы с Мэйв виделись с учителями и друзьями. Может, отец молился о душах своих умерших ирландских родителей или церковь была последним отблеском уважения, которое у него сохранилось по отношению к маме. Послушать людей, так она любила не только церковь и приходскую общину, но и всех священников, и всех до единой монахинь. Мэйв говорила, что по-настоящему дома мама чувствовала себя в церкви, в окружении поющих сестер. Мне немного было о ней известно, но я точно знал, что она ни за что не вышла бы за отца, если бы он не ходил в церковь, вот он и продолжал даже в ее отсутствие таскать нас к алтарю, сохраняя форму за неимением содержания. Возможно, он никогда и не рассматривал другие варианты, потому что его дочь с миссалеткой в руках, подавшись вперед, внимала проповеди, в то время как сын размышлял о шансах «Сиксерсов» в плей-офф и думал о здании, выставленном на продажу на окраине Челтнема, впрочем, насколько я знал, отец тоже внимал священнику и слышал глас Божий. Мы никогда это не обсуждали. В моих воспоминаниях именно Мэйв всегда металась по дому воскресным утром, чтобы убедиться, что мы готовы: одеты, накормлены, заблаговременно садимся в машину. После того как она поступила в колледж, мы с отцом запросто могли покончить со всем этим. Но оставалась еще Андреа. Она презирала католицизм, считая его культом сумасшедших, которые поклоняются идолам и утверждают, что едят плоть. На рассвете в понедельник отец отправлялся в офис и вплоть до пятницы проводил там целые дни, находя повод не возвращаться домой к ужину. По субботам он перекусывал в машине, собирая ренту или объезжая всевозможные стройки. Но занять чем-то воскресенье было не так-то просто. Церковь была единственной возможностью укрыться от его молодой жены. Отец убедил отца Брюэра взять меня алтарным мальчиком — без моего согласия. И хотя меня назначили на восьмичасовую мессу, не раз и не два я оставался, чтобы прислуживать и на той, что начиналась в половине одиннадцатого. Кто-нибудь непременно сказывался больным, уезжал на выходные или просто отказывался вылезать из кровати — привилегии, которых я был лишен. Поскольку я стал министрантом, отец решил, что мне также стоит посещать и воскресную школу, быть, по его словам, хорошим примером, при том что ходили туда те, кто учился в государственных школах и не получал порцию религиозного воспитания пять дней в неделю. Но сказать отцу, что все это нелепо, у меня возможности не было. После мессы он сидел в машине, курил, читал газету и ждал меня, а когда все было закончено — молитвы произнесены, чаша вымыта, — мы отправлялись обедать. Когда Мэйв была дома, мы не обедали в городе по воскресеньям. Короче, час воскресной мессы растягивался для нас на половину воскресенья, защищая от семейных обязательств и позволяя провести какое-то время вместе в промежутке между тем, как зажигались и задувались свечи. За это я всегда буду благодарен, хотя с ранними подъемами вряд ли когда-нибудь смирюсь.
