Мы с Нормой разговаривали обо всем на свете: о нашем детстве, о родителях, о наследстве, медицинской школе, образовательном фонде. Норма решила вернуться в Пало-Альто. Ее восстановили на рабочем месте, она уже предупредила людей, много лет снимавших ее дом, что намерена вернуться. Она сказала, что начала понимать, как же соскучилась по своему образу жизни. Как-то вечером, после нескольких бокалов вина, она предложила стать моей сестрой.
— Не как Мэйв, — сказала она. — Никто не заменит Мэйв, но я могу быть твоей второй сестрой от нового брака отца.
— Я и так думал, что ты моя вторая сестра.
Она покачала головой:
— Не вторая — сводная.
Мама осталась в Голландском доме. Сказала, будет кем-то вроде смотрителя — на случай, если еноты решат поселиться в бальной зале. Она убедила Сэнди переехать и поселиться вместе с ней. Сэнди, у которой был бурсит тазобедренного сустава, вечно жаловалась на ступеньки. После смерти Андреа мама снова стала время от времени уезжать. Надолго она больше не отлучалась, но, по ее словам, ей по-прежнему было куда приложить свои силы. Примерно тогда же она начала рассказывать об Индии — или я наконец стал ее слушать. Она сказала, что все, чего она хотела, — это служить бедным, но монахини, которые управляли приютом, всегда одевали ее в чистые сари и отправляли на вечеринки просить милостыню. «Был 1951 год. Британцев не осталось, американцы были в новинку. Я посещала каждую вечеринку, на которую меня приглашали. Оказалось, у меня что-то вроде таланта — убеждать богачей раскошелиться». Этим она до конца жизни и занималась — облегчала ношу богатства тем, у кого оно водилось, и обращала все на пользу бедняков.
Флаффи переехала к дочери в Санта-Барбару, но приезжала в гости — и каждый раз останавливалась в своей старой комнатке над гаражом.
Норма пообещала придержать Голландский дом до тех пор, пока Мэй не добьется поставленной цели; она добилась — четыре картины спустя. И оказалась готова к накатившей на нее волне успеха. Мэй всегда говорила нам, что так оно и будет, но мы все равно были ошеломлены. Она была еще так юна. Нам лишь оставалось держать ахи и охи при себе.
По совету своего агента Мэй поставила за липами высокую черную металлическую ограду, а в конце подъездной аллеи появились ворота и домофон, в который нужно было говорить, если вы не знали кода или охранника не было на месте. Я не мог отделаться от мысли, что Андреа бы все это оценила.
Мэй привезла из Нью-Йорка портрет Мэйв и вернула его на пустовавшее место. Она нечасто бывала в Элкинс-Парке, но когда приезжала, закатывала вечеринки, о которых вскоре начали слагать легенды — во всяком случае, по ее собственным словам.
— Приезжайте в эту пятницу, — сказала она. — Все вместе, с мамой и Кевином. Сами увидите.
При общении с Мэй неизменно складывалось ощущение, что она слегка сочиняет, но это было не так. Жалко, что Нормы и Флаффи не будет. Был июньский вечер, и все окна вновь были растворены. Молодые люди, приезжавшие в черных седанах с тонированными стеклами, — по словам Мэй, все они были неприлично знамениты, — поднимались на третий этаж, танцевали в бальной зале, смотрели из окон на звезды. Селеста приехала пораньше, чтобы помочь прислуге все организовать. И никто не верил, что эта блондинка среднего роста — мама Мэй.
— Скажи им! — просила моя дочь, и я говорил, снова и снова. Казалось, генетика матери вообще никак не отразилась на внешности Мэй, но у нее было упорство Селесты.
Кевин стоял у входа, чтобы ничего не пропустить. Я надеялся, что когда-нибудь он возьмет на себя семейное дело, но вместо этого он поступил в медицинскую школу. Когда всю жизнь слушаешь о преимуществах профессии врача, это не проходит бесследно.
Сэнди и мама тоже были на вечеринке, но долго не продержались. Я отвез их в Дженкинтаун, в дом, где раньше жила Мэйв, там уж точно было потише. Когда я вернулся, подъездная дорожка была вся запружена машинами, поэтому я припарковался у ворот и пошел пешком. Я еще не видел, чтобы дом был так ярко освещен, каждое окно на каждом этаже сочилось золотым светом, терраса была уставлена свечами в стеклянных чашах; играла музыка — я просил Мэй, чтобы было не очень громко, — темноволосая девушка с глубоким низким голосом тихо пела в сопровождении небольшого ансамбля. Звук был таким чистым, а тембр до того необычным, что мне казалось, все соседи, наверное, замерли и тоже слушают. Слов было не разобрать, мелодия сливалась с воплями людей, резвившихся в бассейне. Я решил найти Селесту и узнать, не хочет ли она вернуться в город вместе со мной. Мы были слишком стары для подобного, хотя и не были такими уж старыми. Если рассчитываем лечь сегодня спать, пора возвращаться в Нью-Йорк.
В дальнем углу двора, где липы сливались с живой изгородью, кто-то сидел в деревянном шезлонге и курил. Свет от дома туда не долетал, поэтому единственное, что я мог разглядеть в нагромождении всевозможных теней, — человек в шезлонге и мерцание крошечного оранжевого огонька. Это сестра, сказал я себе. Мэйв не привыкла к вечеринкам. Вот и вышла наружу. Я постоял немного в тишине, как будто, пошевелившись, мог ее спугнуть. Иногда я позволял себе ненадолго поверить в то, что достаточно присмотреться, и можно увидеть ее сидящей в темноте перед Голландским домом. Интересно, что бы она сказала, если бы и правда была здесь?
Дурачье, — сказала бы, выдувая перышко дыма.
Женщина в шезлонге покачала головой и вытянула перед собой длинные босые ноги. Иллюзия, как ни странно, не рассеивалась, и я перевел взгляд на звездное небо, чтобы Мэйв осталась на периферии зрения. Она бросила сигарету в траву и поднялась мне навстречу. Еще целую секунду это была она.
— Пап? — сказала Мэй.
— Ты что там, куришь?
Она вышла из темноты, одетая во что-то белое и бесформенное, усыпанное жемчугом. Моя дочь, девочка моя. Она обняла меня за талию, положила голову мне на плечо, пряди черных волос упали ей на лицо.
— Больше не курю, — сказала она. — Только что бросила.
— Вот и умница, — сказал я. — Об этом мы утром поговорим.
Мы стояли в траве и смотрели, как в окнах, подобно мотылькам на свету, порхают молодые люди.
— Господи, как же я люблю этот дом, — сказала она.
— Твой дом.
Она улыбнулась. Ее улыбка была различима даже в темноте.
— Да, — сказала она. — Пойдем к гостям.
