После мучительного периода, связанного с уходом Беллы, я захотел увековечить ее память. Зародилась идея установки памятника именно в Тарусе. Здесь мы с Беллой провели многие счастливые часы, здесь все наполнено благодатными воспоминаниями и моим неотступным переживанием: любовь и пространство любви воспринимаются как единое целое.
Но памятник поэту, наверное, в первую очередь должен быть воздвигнут в родном ему искусстве – словесном. Перелистывая все, что было написано о Белле, я всегда останавливаюсь на эссе Андрея Битова, которое я вижу таким памятником:
Большая слава делает имя словом: Есенин, Пастернак – как бы уже не фамилии, а слова. Слова, которых до них не было, а у нас есть. Восточная традиция, мешая призвание с лаской, оставляет поэту, как вечному общему ребенку, лишь его имя, уже без фамилии. Так в любимой Беллой Ахмадулиной Грузии (или в Грузии, столь любящей Беллу Ахмадулину…) звучат слова-имена Шота, Галактион. Дети нации. Их кличут, зовут: где вы? Идите скорей сюда, к нам! Скучно без вас…
Едва ли не впервые в истории русской поэзии имя стало емче фамилии – БЕЛЛА. И это не фамильярность со стороны читателей и почитателей. Белла Ахатовна – вот фамильярность, для самых близких.
Слава затмевает. Трудно разобраться, что слышишь, что видишь, что читаешь. Такое облако восторга, размытое по краям, как сквозь слезы. Белла… что это, стихи? Лицо? Голос? Взор, повадка? Сразу не ответишь. Белла – это… Белла.
Смотрю на страницу – и слышу голос. И буква – не вполне буква, и слова – полуначертано: отрывается, отлетает от страницы. Будто ухом видишь, очами слышишь. Смотришь в книгу – слышишь голос, совет: оборачиваешься, откуда… Нет, показалось, никого…
И читатели твои, и почитатели… Их нет у тебя. Это ты у них. От упоения собственной любовью уже не виден объект ее. Кто разглядит за обласканностью – одиночество, за высокословием – застенчивость, за столь естественным, легким, безудержным звучанием – немоту и удушье?
Страна, переполненная ее слушателями и читателями, наполняет зал. Слушает, не дышит, недопонимает, завороженная музыкой, но воспринимает как наследницу… Всегда для самого узкого круга – для одного тебя… и масса внимает, как один человек.
Белла всегда в стихах сочетала полет фантазии с исключительно точно описываемыми деталями тарусской природы. Поэтому я решил, что именно здесь, в городском саду на крутом берегу Оки, над обрывом с открывающимся оттуда изумительной красоты видом, неподалеку от любимой ею Марины Цветаевой и должен быть поставлен памятник Белле.
По моему представлению, он должен был стоять на кромке обрыва, чтобы восприниматься в три четверти, как со стороны городского сада, так и со стороны Оки, и при этом проецироваться на излучину реки.
Стараясь определить, кому из скульпторов доверить работу над памятником, я осознал, что меня не устроит ни один из возможных вариантов. Внутренним взором я представлял себе Беллу, читающую свои стихи перед огромной аудиторией, стоящую навытяжку, заложив руки за спину, стройную как свеча (она стояла обычно на высоких каблуках, читая по два, иногда по три часа).
Именно таким, вытянутым как свеча, и должен был стать памятник Белле на берегу Оки: совершенная стройность фигуры, руки, заломленные за спину, и лишь легкий раздумчивый наклон головы на длинной шее. Устремленность фигуры вверх и немного вперед, напряженный и вместе с тем уверенный взгляд придавали строгость пластическому решению и сообщали хрупкой фигуре монументальность, что выражало ее непреклонность и силу характера, восхищавшие всех при ее жизни.
В таком решении ее образа виделась мне цель, поэтому взяться за изготовление памятника мог только я сам. Необходимо было решиться самому изготовить модель будущей скульптуры. В короткое время я прошел “путь ученичества” и сделал фигурку из глины в масштабе 1:5. Затем отдал отлить ее в гипсе, и она стала моделью для скульптуры в полтора человеческих роста – самый правильный размер для памятника. Затем встал вопрос об изготовлении скульптуры в натуральном размере первоначально в глине. Я обратился к Владимиру Алексеевичу Железнову – директору скульптурного комбината на Профсоюзной улице, 76, с помощью которого я делал многочисленные выставки для Музея изобразительных искусств.
Перевести маленькую модель в большой размер оказалось проблемой, однако так или иначе решенной. Изготовить скульптуру в глине на металлическом каркасе удалось с помощью молодого скульптора Насти Макаровой. В работе над обмерами территории, изготовлением чертежей, а также над архитектурным проектом мне помогали коллеги-архитекторы Таня Дмитриева, Алена Геворкова и художник Игорь Кротов.
После этого я обратился к Зурабу Церетели и попросил его выполнить на своем производстве отливку в бронзе. Зураб прислал мастеров-формовщиков из Санкт-Петербурга, чтобы дать указания по изготовлению формы. А уже затем форму, сделанную на комбинате, отослали в скульптурные мастерские Санкт-Петербурга. Там происходили работы по отливке и по сварке фрагментов скульптуры.
Я присутствовал при этом, и мне казалось, что все идет, как я задумал. Но когда скульптура была готова и встала в цеху во весь рост, я с ужасом понял, что допустил просчеты в размерах, которые прежде казались правильными.
Я понял, что моя работа гибнет. Тогда в моем сознании пронеслось воспоминание о подобном переживании замечательного скульптора эпохи Возрождения Бенвенуто Челлини. В своей книге-исповеди “Жизнь Бенвенуто Челлини, написанная им самим” он рассказывает, как однажды у него не пошел металл в изготовленную форму, из-за того, что бронза излишне загустела. Челлини осознал, что гибнет его многолетний труд, потому что форма может оказаться испорченной, и он стал кидать в плавку оловянные блюда, тарелки и чаши, которые нашлись в мастерской. В итоге Челлини спас скульптуру.
Этот рассказ очень помог мне в момент отчаянья. Я бросился к заместителю директора скульптурных мастерских и сказал, что мне необходимо удлинить мою скульптуру примерно на 10 сантиметров, а для этого надо разрезать ее пополам. Я пообещал возместить моральный ущерб и оплатить необходимые расходы. Это был рискованный шаг, связанный с серьезными техническими трудностями, но план действия возник мгновенно.
Получив согласие, я помчался в Москву на скульптурный комбинат и с такой же просьбой обратился к Железнову. Я просил его разрезать гипсовый вариант скульптуры, что, конечно, было легче сделать, чем работать с отливкой в бронзе. Это было необходимо для того, чтобы вывесить на подъемном кране верхнюю часть скульптуры и вставить деревянные бобышки между частями с целью определить точный размер вставки, которую необходимо было изготовить в гипсе, затем снять соответствующую форму и отвезти в Санкт-Петербург для отливки в бронзе. Железнов – очень понимающий человек, всегда был другом скульпторов, и снова пошел навстречу. Когда мы вывесили верхнюю часть скульптуры, то поняли, что размер вставки по высоте должен равняться 12 сантиметрам. После чего форматоры взялись за изготовление вставки в гипсе.
