ОГПУ и понимал, что поступивший ему донос на неповинного человека является вымыслом и лишен законных оснований, не дать ему ходу он не мог, поскольку с большой степенью вероятности в этом случае на него самого напишут донос за недостаточно беспощадное отношение к врагам Советской власти и он сам попадет в жернова террора. То же самое относилось и к другим руководителям – винтикам механизма Большого террора – хорошо понимавшим, что происходит, и изо всех сил старавшихся продемонстрировать свою лояльность начальству. Как мы уже отмечали, далеко не всем это удалось: погибло немало бюрократов и сотрудников правоохранительных органов.
Система начала пожирать самое себя, и это становилось по-настоящему опасно. Террор необходимо было сворачивать. Чтобы свернуть Красный террор, пришлось сконструировать внешнюю «матрешку» позитивного права, в частности провести судебную реформу, принять и ввести в действие УК и УПК РСФСР. А внутри спрятать Право катастроф (партийные решения, телеграммы, записки и прямые указания Ленина и других вождей революции), в рамках которого террор и осуществлялся.
Так что рецепт обуздания Большого террора был очевиден: свернуть внесудебные преследования, осудить наиболее вопиющие случаи произвола, которые невозможно скрыть, устранить аватаров массового террора, а остальное упрятать под широкой мантией советского правосудия. Эти манипуляции получили название «укрепление социалистической законности».
Ликвидировав Ежова и Крыленко, «линия партии» по вопросу социалистической законности стала колебаться то в одну, то в другую сторону. Анализ событий последовательно и документированно, с привлечением архивных данных изложен в статьях А. Я. Кодинцева, в книге А. И. Муранова и В. Е. Звягинцева, а также в диссертационном исследовании В. В. Обухова[164]. Приведем здесь некоторые сведения, почерпнутые из них.
Новый нарком юстиции СССР Н. М. Рычков осудил факты нарушения законности, которые допускало бывшее руководство наркомата и лично товарищ Крыленко[165]. В 1938 году был произведен пересмотр дел в отношении более миллиона человек, осужденных в предыдущие годы. 15 декабря 1938 года Народный комиссариат юстиции СССР и Верховный Суд СССР направили судам письмо, в котором указывали: «Как правило, не принимать к своему производству дел, по которым выводы обвинения строятся исключительно на собственных признаниях обвиняемых, не подкрепленных никакими другими документами, и возвращать такие дела на доследование».
Меньше чем через месяц, 10 января, вышла телеграмма Сталина «О допустимости применения мер физического воздействия к арестованным». Как отмечает А. Я. Кодинцев, тут же наблюдается крен в другую сторону. 14 января 1939 года вышел секретный приказ № 16/5 Народного комиссариата юстиции. В нем письмо от 15 декабря признавалось серьезной ошибкой. В частности, было заявлено, что оно противоречит ст. 58 УПК РСФСР, в которой говорилось, что личное объяснение обвиняемых является одним из видов доказательств. Судьи получили взаимоисключающие указания. С одной стороны, предписывалась борьба с нарушением процессуальных норм, с упрощенчеством, с другой – давалась установка на беспощадную борьбу с контрреволюционными преступлениями. Адвокаты не имели права задавать вопросы об избиении обвиняемых и свидетелей на предварительном следствии. Судьи не должны были подводить свидетелей к отказу от данных показаний[166].
5 апреля 1939 года Политбюро ЦК ВКП (б) приняло решение, согласно которому областные суды получили право снимать судимость по ст. 58 УК, если лица не менее трех лет после освобождения не совершали новых преступлений. После этого суды были вновь сориентированы на восстановление правосудия. Пленум Верховного Суда СССР прямо санкционировал начало массового пересмотра дел осужденных по ст. 58 в 1936–1938 годах. В «Правде» была опубликована статья, призывавшая арестовывать клеветников. Действительно, многие дела были пересмотрены, многие доносчики осуждены. Оправданных людей восстанавливали на прежней работе.
Столь впечатляющая гибкость применения советского законодательства кроме понятного изумления вызывает потребность подробнее ознакомиться с этими замечательными образцами советской юридической мысли.
Уголовное и уголовно-процессуальное законодательство
«Основные начала уголовного законодательства СССР и союзных республик»
В соответствии с Конституцией 1924 года к ведению Союза относилось принятие основ уголовного законодательства. При обсуждении проекта «Основ» в ЦИК СССР столкнулись две позиции – сторонников сохранения законодательных полномочий союзных республик и сторонников создания более или менее разработанного уголовного законодательства Союза ССР. Первую точку зрения поддерживали Президиум ЦИК, Конституционная комиссия, созданная ЦИК СССР, палаты ЦИК и особенно Совет Национальностей. Вторую позицию старались проводить Верховный Суд СССР и Совнарком Союза ССР. Спор, по сути, носил политический, а не правовой характер и касался актуальной для того времени проблемы – объема полномочий Союза ССР. Преодолеть мощное сопротивление членов ЦИК СССР – региональных лидеров – на заседаниях ЦИК СССР в 1924 году в полной мере не удалось[167].
Ключевым вопросом при создании «Основ», а точнее – «Основных начал уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик» было определение предмета правового регулирования Союза ССР. Прокурор Верховного Суда СССР П. А. Красиков назвал три рода преступлений, требующих общесоюзной регламентации: государственные, воинские и преступления против правопорядка в важнейших общественных отношениях. Остальные преступления оставались предметом правового регулирования уголовного законодательства союзных республик.
Уголовно-правовая доктрина, возникшая в рамках Права катастроф в ходе взаимоистребительной Гражданской войны, по-прежнему оставалась актуальной. Во-первых, в силу перманентной катастрофы, царившей в головах коммунистических лидеров, которым всюду мерещились враги (практически до конца существования СССР). Во-вторых, государственное насилие воспринималось как действенный метод воспитания нового человека, человека коммунистического будущего – решения одной из основных задач построения социализма в отдельно взятой стране – Советском Союзе.
Эта доктрина характеризуется отсутствием фундаментальных принципов классической школы уголовного права: виновности, оснований уголовной ответственности, базирующейся на учении о составе преступления, соразмерности наказания, тяжести совершенного преступления. Советская уголовно-правовая доктрина использовала категории «опасное состояние» и «меры социальной защиты»[168].
«Меры социальной защиты» подразделялись на три вида: 1) меры судебно-исправительного характера (бывшее наказание), применяемые за преступления; 2) меры медицинского характера – к невменяемым лицам; 3) меры медико-педагогического характера – к несовершеннолетним в случаях замены наказания этими мерами.
В своем докладе Красиков отмечал: «Исключается вместе с тем и концепция возмездия, и остаются только меры социальной защиты. В качестве целей мер социальной защиты указывается предупреждение преступления вообще и лишение общественно опасных элементов возможности совершать новое преступление, а затем исправительно-трудовое воздействие на осужденных. Это лишний раз подчеркивает отрицание советским законодательством цели возмездия, причинения физических страданий и унижения человеческого достоинства»[169]. При этом: «Проект должен составить общую обязательную часть кодексов союзных республик»[170].
«Основные начала уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик»[171] были приняты Постановлением ЦИК СССР от 31 октября 1924 года. Они состояли из четырех разделов, содержащих 39 статей. Первый раздел – «Пределы действия уголовного законодательства», второй – «Общие постановления», третий – «Меры социальной защиты и их применение судом», четвертый – «Об условно-досрочном освобождении осужденного от применения определенной судом меры социальной защиты».
В «Основных началах» перечень опасных преступлений, направленных против основ советского строя, давался неисчерпывающим образом. В результате целый ряд должностных, хозяйственных и других правонарушений мог
