с ней Стамбулом въявь – не столь умело, как в воображении, к тому же наспех, на бегу, рассчитывая, тем не менее, продолжить приобщение Марии к Городу по возвращении из Трои, перед вылетом на Корфу… Настала их вторая ночь в отеле; поутру они отправились в дорогу.
– Я рад там побывать и посмотреть, но для чего еще нам Троя? – спросил Тихонин у Марии, когда она с трудом и утомительной потерей времени выпуталась из переплетений путепроводов на выезде и разогналась, наконец, по прямой широкой трассе на запад. Боковое правое стекло было донизу опущено, и ее голос в дорожном гуле и голосах ветра за окном прозвучал с нажимом:
– Давай договоримся сразу. Мне, чтобы быть с тобой, надо развязать узлы. Я говорю об обязательствах. Ты не пугайся, их не слишком много. Я обещала Филу доставить в Трою его книгу… В Музей Трои, если тебя интересует. Конечно, мы могли послать ее по почте, но это важно – передать с поклоном из рук в руки, посмотреть в глаза, сказать слова… Да, жест, но жест необходимый, как считает Фил. Ему нужна сейчас поддержка от всех, кто влиятельно роится вокруг Трои, а уж голос этого Музея никто из этих сведущих людей мимо ушей не пропускает. Нужна поддержка, потому что есть проблема… Это все долгий разговор, но ты можешь и прочесть, в чем суть проблемы, пока книжка с нами.
– Непременно, – с легким нажимом ответил ей Тихонин, уже молча припомнив давнее зимнее утро, ледяной вагон подмосковной электрички, подмосковную измятую газету, интервью или статью какого-то эксперта по нелепостям о проблеме Фила…
Его молчание Мария поняла по-своему:
– Вначале было слово, и это слово ревность. Мы что, с нее начнем? Но это ни к чему, Тихоня.
Незнакомая Тихонину тоска нахлынула внезапно откуда-то извне – вместе с пыльным серым ветром обочины: там шел ремонт дороги, за нею был карьер и перед глазами замелькали кучи щебня и песка; запестрели по краям карьера: бульдозер, грейдер, еще две яркие машины, похожие одна на скорпиона, другая на арахну, потом вагон бытовки и округлый кокон бетономешалки на колесах… До упора поднялось оконное стекло; в салоне мигом встала тишина; осела пыль; Мария негромко сказала:
– Ты успокойся; если хочешь знать и если ты об этом, у нас с ним секса не было лет семь… ну да, почти семь лет. Я иногда подумывала о возможном брачном ренессансе, если можно так сказать. Но с тех самых пор, как ты меня нашел и написал, ничего такого даже в мыслях не было… Брак не всегда секс, Тихоня, есть и другие этапы. Семейный дружеский союз. Командная работа или игра в команде – это как тебе угодно. Просто привычка помогать друг другу и ждать помощи в ответ – да, привычная забота и умение друг друга уважать.
Тихонин молча глядел вбок, в седоватые и желтые поля, широко проплывающие мимо, в темные, но легкие, необремененные дождем тучи на неподвижных коричневых горах невдалеке – и ответил, головы не повернув:
– Да, брак не обязательно интим. Но что-то в нем интимнее интима… Чужой храп над твоим ухом – как с ним быть? – пусть не над ухом, хорошо, но за стеной, в другой комнате… Все эти посвистывания, почесывания, чмоканье в лобик или в щечку, эти шлеп-шлепы по паркету босиком… Эй, детка, глянь, что там у меня сзади выскочило, мне самому не видно: там просто прыщ или все-таки помазать? – ты в этом лучше разбираешься. – Он хотел было добавить: «Все это, слава Богу, в прошлом», но испугался и замолк.
Мария вдруг расхохоталась, не сразу унялась и, успокоившись совсем, спросила с жалостью:
– Какие еще посвистывания? Где ты этого набрался и откуда взял? Ты же у меня никогда не был женат.
– А ты откуда знаешь? – насторожился Тихонин. – Я что-то не припомню, чтобы я говорил тебе об этом – ни вчера, ни в письмах.
– Я знаю, и давно, – ответила Мария. – Еще задолго до того, когда и ты наконец обо мне вспомнил… Интернет, Тихоня. Вездесущий, всезнающий и всюду сующийся интернет, с которым ты, мне кажется, не дружишь. Пусть Википедия о тебе помалкивает, как и обо мне, но есть сайты, есть сети, есть группы, где много всего о тебе и вокруг тебя. Там круглый ноль полезной информации, но зато куча всякого бла-бла о твоих причудах и проделках.
Тихонин удивился:
– Вот как?
– И о страстишках, между прочим… От какой-то Крошки Доррит – это ник! – все почему-то должны знать, как ты ехал к ней на поезде в Ростов, причем в тамбуре, в чулане, где проводники держат метлу и ведро с углем, и тебе всю дорогу обжигала зад задняя стенка печки – и все только потому, что ты ехал зайцем и сгорал от нетерпения…
– Я помню эту Крошку Доррит, но не скажу уже, как ее зовут, – сказал Тихонин. – И не к ней я ехал, а на похороны отца, которого зачем-то занесло в Ростов, и он там спился окончательно… Да, зайцем: не было билетов, а я боялся опоздать – и уговорил проводника. Он мне уступил свое купе, но при условии, что я спрячусь, если нагрянут ревизоры, и тогда ему придется туго. Они явились среди ночи, он разбудил меня и мигом запер в том чулане. Я полчаса – не всю дорогу! – спал стоя за железной дверью и помню этот жар от печки…
Мария подхватила:
– …Зато не опоздал и встретил на похоронах свою Крошку Доррит.
– Ты тогда только что уехала в Америку… Да, я с ней встретился, но больше не встречался.
– Спасибо и на этом… А Спешка-торопка? Это тоже ник. Она так усердствует, до того она старается, так из кожи лезет вон – она такое пишет о тебе, что мне лучше помолчать, я и молчу. – Мария помолчала. – Но вот Святая простота – нельзя сказать, что «пишет» – там всего лишь реплика в комментах, не помню уж к кому, возможно, к той же Крошке Доррит, – я даже выучила наизусть: Кончай, дура, не позорься и не выставляйся. Не ты ему дороже всех на свете, а Шен Фин, с этим никто из нас… или из наших, я не помню, – поправилась Мария, – никогда не станет спорить… – Мария исподлобья глядела на дорогу, вцепившись в руль. – А теперь скажи мне и пойми, что мой вопрос – не ревность, но что-то посерьезнее, поскольку это ведь вопрос всей нашей жизни: кто такая эта самая Шен Фин, которая тебе дороже всех на свете?
– Шен Фин – не женщина, – ответил ей Тихонин с радостью и грустью. – Шен Фин был мне самым близким другом. И как-нибудь я расскажу тебе о нем.
Мария попыталась усмехнуться:
– Выходит, зря я так страдала…
– А ты страдала? – Тихонину почудилось, что она готова заплакать – но уже через минуту она весело заговорила о Стамбуле…
Едва она, смеясь, призналась, что поначалу приняла Золотой Рог за сам Босфор, Тихонин все-таки решил поставить точку в неприятном разговоре, чтобы больше никогда к нему не возвращаться:
– Если я и ревновал тебя к кому-то – не как собственник, а как завистник, то есть ревновал по-настоящему, не инстинктом, а всем сердцем – так это твой отец, красавец-летчик, которого я так никогда и не увидел.
– Да, – отозвалась довольная Мария. – Отец мой был хорош собой, когда был в силе. Таджик…
– Я помню; ты мне говорила.
– …Причем таджик памирский; они все красавцы…
– Ты говорила.
– Я и сейчас скажу; а то – в кого бы я иначе?
