как на другой же день прилетят отец, мать, Дима и хоть силком, но увезут отсюда. «Покуда муж отбывает, поживи-ка, дочка, в отчем доме, а там как Бог на душу положит. Благо детей у вас нет, ничто вас не связывает, да и закон на твоей стороне…»
Неслучайно именно эти слова вкладывала Елена в уста матери и отца в воображаемом разговоре с ними. Однажды она уже слышала их — от директора совхоза. Это было ровно два месяца назад, когда они после суда возвращались домой из райцентра. Ехали на директорском «уазике». Елена сидела впереди, рядом с директором, оцепенело глядя на бегущую навстречу дорогу, на обочине которой доживала последние свои дни жухлая трава.
Какой-то грузовик, волоча за собой облако желтой пыли, с грохотом пронесся мимо. Габриел недовольно покачал головой и прибавил скорость, чтобы скорее вырваться из этого облака. Когда пыли стало меньше, опять сбавил скорость, он не любил быстрой езды без особой на то необходимости. Взглянул на Елену — она смотрела на дорогу спокойно и равнодушно, словно отключившись от всего.
— Как думаешь жить дальше, Елена? — спросил он.
Елена медленно повернулась к нему и чуть напряженно свела брови, как бы силясь понять вопрос.
— Родителям написала обо всем?
— Родителям? Нет, не написала. А что?
— Да так, вообще…
— По-вашему, я непременно должна им написать?
Директор ответил не сразу, не спеша переключил скорость, чтобы легче взять крутой подъем, потом для чего-то посмотрел на свои наручные часы в золотом корпусе.
— Понимаешь, Елена, тебе очень трудно со стариками, я это уже заметил. Дальше будет не лучше.
— И что же? Что вы советуете, Габриел Арутюнович?
— Видишь ли, Арсен там все эти четыре года не останется. Ну, побудет два, от силы три года… Я уверен, тебя никто не осудит, если ты на это время поедешь к своим, там отдохнешь, придешь в себя…
— Мне об этом сегодня сказал Арсен. Когда мы прощались, — перебила его Елена.
— Догадываюсь, — сказал директор, — иначе не затеял бы этого разговора. Арсен мог сказать это из естественного чувства благородства, что ли, порядочности. Сказать, а в душе бояться, что ты так и поступишь…
Директор умолк, чувствуя, что сам запутывается. Он решил больше не возобновлять этого разговора, неожиданно оказавшегося трудным. Он пристально смотрел на дорогу, хотя она была совершенно свободна на целых два километра вперед, и думал о том, что, в сущности, он уже сказал то, что хотел сказать, и Елена его поняла.
Когда вдали появились первые дома, прилипшие к склону горы, директор все же не выдержал — чуть скосив глаза, коротко взглянул на Елену так, чтобы она этого не заметила, и удивился.
Елена едва заметно, лишь уголками губ, улыбалась, глядя на приближающееся село. И неожиданно покачала головой из стороны в сторону, как бы отрицая что-то. Жест этот был непроизвольным, не предназначенным для постороннего взгляда. Может быть, именно поэтому он оказался более чем красноречивым. Елена и не подозревала о своем жесте, оттого и не знала, что директор заметил его. Но, вспомнив, что не ответила Балаяну, а тот, наверное, ждет, сказала:
— Но ведь я сама выбрала себе эту долю. Мне и идти свой путь под тяжестью креста.
Директор молча положил ладонь на ее руку и слегка прижал.
А доля вышла и впрямь нелегкая. И не в том дело, что мужнина родня после пережитого несчастья стала хуже относиться к Елене; вроде бы даже отец Арсена стал поглядывать на нее холодно, и Елена уже не могла, в случае необходимости, обратиться к нему за помощью. Пару раз она все же пыталась это сделать, но старик досадливо от нее отмахнулся. Или так показалось. Все в ней было не так, все было плохо: и одевалась она не так, и говорила не так, и смеялась не так, и молчала не так, и стирала, и гладила, и подметала, и готовила — все было не так, чтобы было по душе родне Арсена. Причиной несчастья, случившегося в тот дождливый день, теперь готовы были признать ее не только родные мужа, но и многие сельчане, поскольку все уже знали, что мальчик был очень привязан к Елене и в тот день шел к ней. С легкой руки Ануш по селу пошло гулять жестокое слово «приворожила».
Вообще-то, к этому слову многие сельчане относились с оттенком иронии, но тут был особый случай. Тут ворожба была явная, иначе зачем бы мальчику в такую ужасную погоду пускаться в путь только для того, как уверяют, чтобы заниматься русским языком (иным детям в тот дождливый день не довелось даже в школу пойти). И дураку понятно, что тут без ворожбы или какой-то другой чертовщины не обошлось. Тетка Ануш, умная все-таки женщина, что ни говори, когда еще предупреждала, что эта приезжая синеглазка накличет беду на голову мальчика. Вспоминали и про град, побивший подворье сельчан, но не тронувший совхозные угодья (даже противоградные установки перестали действовать). Вспомнили и о том, что самые злые собаки загадочным образом при виде Елены становятся смирными. Ставший всем известный случай с волкодавом, укрощенным Еленой во дворе Мисака, и слова о том, что ее все кошки да собаки любят потому, что она ведьма, теперь обрели особое, весьма определенное содержание, надежно подпитываемое к тому же присутствием логики, хотя здравый смысл начисто разбивал видимость логики, как сухой ком глины о бетонную стену. Логика эта была до ужаса проста: жили четыре уважаемых человека, жили дружной семьей, никого не обижали, и никто их не обижал. Но вот вошел в эту семью новый человек — и все в ней пошло шиворот-навыворот, обрушились на этих четверых беда за бедой, горе за горем, скандалы, крики, брань… Не станем грешить, говоря, что Елена плохой человек, может быть, даже очень хороший, но ведь именно с ее приходом, с первого же дня ее появления здесь, в этой дружной семье, все пошло прахом. Чужая семья — такие же потемки, как и чужая душа, что на поверхности лежит, о том и говорим, а что внутри делается — никто не знает, не разглядишь ведь…
Вот так и получилось, что Елена оказалась в самом центре пристального внимания сотен людей, живших вокруг нее. И каждый ее шаг, каждый поступок, даже жест подвергались строгой оценке, разумеется, чаще всего — пристрастной, то есть толковалось как угодно — и вкривь, и вкось. К примеру, чему она только что смеялась? Мужа осудили на четыре года, а ей — ничего, даже весело! Или как она посмела
