словно ему досталось самое неудобное место, пересел поближе к Гровсу и только тогда раскрыл папку и приготовил чистый лист для записей. Хаббарт оказался позади Уоткинса и Жака — он вошел в кабинет позже всех и сел незаметно, без единого звука, будто это не человек, а нечто невесомое в человеческом обличье.
— Записывать, господа, ничего не придется. — Гровс поднялся, навис над столом: — Господа, поздравляю вас. Профессор Петраков добровольно согласился принять участие в работе над нашим главным экспериментом. — Гровс заулыбался, удовлетворенный, осчастливленный. — Считаю своим долгом отметить вашу, господа, четкую исполнительность. Успехов еще нет, но если дело будет идти в таком же порядке, в каком началось, то мы достигнем того, что наметили. — Он посмотрел на Уоткинса, на Жака, на Хаббарта, подчеркивая этим значительность каждого из них. — Я беседовал с профессором Петраковым, показал ему солдат в казарме. По моим наблюдениям, эксперимент произвел на Петракова желаемое для нас впечатление. Особенно своим масштабом. Но это не самое главное. — Он вышел из-за стола, медленно прошелся по кабинету. — Думаю, что мы с вами в прошлый раз правильно определили метод работы с Петраковым. Не надо пока раскрывать всю глубину наших исследований, будь это теоретические вопросы или их экспериментальное воплощение. Не на‑до, — повторил Гровс и этим еще раз подчеркнул неизменность своего приказа. — До тех пор, пока у него в процессе работы не появится необходимость. Чтобы не спугнуть. — Гровс неожиданно рассмеялся: — Знаете, господа, я уловил у Петракова такое мнение... Мне показалось, что он считает низким уровень квалификации Уоткинса и Жака. Его возмутило однообразие сообщений о египетских мумиях, о сусликах, ограниченность научного уровня сообщений. Отлично! Цель, как видите, достигнута. Пусть, господа, все так и остается. Пусть он считает, что наша задача посильна в условиях Центра только ему. Впрочем, это близко к истине. Для нас лучше до поры сохранить у Петракова такое мнение. Пусть даже считает нас... как бы это сказать... немного дурачками, что ли, мы от этого не пострадаем. — Гровс опять засмеялся: — Но чувство меры вас не должно покидать! А то можно и переборщить.
— Вы правы, все хорошо в меру, мы это понимаем, — вставил Жак.
— Именно так. И — последнее. Уоткинс бывает несдержан. Не обижайся, но... куда от этого денешься — факты... Жак иногда болтлив... Впрочем, и то и другое относится к каждому из нас... Господа! Мы хорошо начали. Давайте постараемся так же хорошо дойти до намеченной цели. Признаюсь, я верю, но... не очень в успех Петракова. Одному посильно ли? Нас вон сколько, за нами стоят серьезные разработчики на материке, тем не менее мы оказались в тупике. Но нельзя сбрасывать со счета энциклопедические знания Петракова, его заслуги перед наукой. Мнение Петракова в ученом мире имеет большой вес, а это не случайно. Так что надежда на успех в нашем эксперименте не должна покидать нас. Будем использовать все шансы. Итак, господа, желаю успеха.
Жак, выдвигаясь из-за стола, опять загремел стулом. Поздравления Гровса испортили настроение. Значит, желание в самое ближайшее время побывать в горном ресторане, встретиться с Лейдой, условиться о совместной жизни после этого городка — все в прах. Было бы из-за чего! Он не верил в успех Петракова. Никому в научном Центре не удалось довести ни один эксперимент до желаемого результата. Не случайно это. Ошибки, истоки непредвиденных осложнений надо искать не здесь, а в самом зародыше, у теоретиков. Высказал как-то эту мысль Гровсу, но тот рассвирепел, прервал разговор. Никаких ошибок нет у теоретиков, никаких! Гровс так рьяно защищал своих друзей теоретиков, что усомнился в искренности руководителя. Видимо, и Гровса тревожил подобный вывод. Он не мог допустить, чтобы сомнение дало ростки среди научных сотрудников в городке под куполом, поэтому чуть ли не с испугом отнесся к откровенности Жака. Пресек разговор и дал понять: ни с кем в городке не делиться этой мыслью. Жак после этого прикусил язык.
А ведь не доведен до конца ни один эксперимент, ни один!.. И у них с Гровсом возникло негласное соглашение — молчать. До какого времени? Этого, наверно, никто не прояснит, даже сам Гровс. Сложно все. Встречаясь иногда с Гровсом, они молча изучали друг друга, как бы спрашивая: выдерживается ли соглашение? сохраняются ли в тайне непозволительные мысли?
Запретная мысль остается по-прежнему тайной, а вот с экспериментом пора подводить итоги, от такой необходимости все равно никуда не уйдешь. Зачем втягивать в это дело Петракова? Только время терять. Но ведь об этом открыто не скажешь — вот что скверно. А если скажешь, то кто прислушается, кто примет решительные меры? Дорожка опять ведет к Гровсу...
И горный ресторан, и Лейда теперь казались Жаку едва ли не самой заманчивой мечтой, недосягаемой в его теперешнем, приниженном с появлением Петракова положении. На первую роль выходит русский профессор, пусть его работа обречена на неудачу, но в данный момент именно ему будут принадлежать многие нити управления микроклиматом во взаимоотношениях сотрудников научного Центра, хотя об этих нитях Петраков, конечно же, ничего не подозревает. «Скверно получается, ох как скверно!» — словно умышленно гремел стулом Жак, выдвигаясь из-за стола.
Уоткинс встал первым, долго топтался около своего стула; ему хотелось поговорить с Гровсом, но не хватало решимости. Сказал-то что этот Гровс: несдержан... Нагружай посильными задачами, тогда каждый будет сдержанным. Об этом и хотел сказать, но, оглянувшись, увидел, что Жак и Хаббарт уже ушли, а одному объясняться с Гровсом бессмысленно — выслушает, а все равно ворочать будет по-своему. С мнением всех сотрудников он мог бы посчитаться, но в кабинете их уже нет... Пришлось раскланяться и уйти, так и не поговорив с Гровсом.
5
Оказалось, что в городке не заблудишься. С каждого перекрестка рукой подать до любого конца улицы. Если идти к воротам, через какие провел Жак, то серая, с громоздко нависшими скалами стена виделась мрачной, крутой, недоступной, а с противоположной стороны — гладкая покатость, да такая, будто ее утюжили катками.
Иван Андреевич один, без провожатых, сходил в бассейн, выкупался на прежнем, «для прочих», месте — не забылось наставление Уоткинса. Возвращаясь в квартиру, он еще с веранды услышал возгласы и смех. Посередине первой, самой большой комнаты стоял круглый стол, накрытый белой скатертью, уставленный бутылками и закусками. У стола хозяйничали Жак, Уоткинс и Хаббарт. Они уже раскладывали вилки и ножи, и было видно, что домашние хлопоты им в радость — раскладывали тщательно,
