— Да что ж это такое!.. — прошептал Иван Андреевич. Он вцепился в руку первого же парня, пытаясь выдернуть ее из-под головы.
— Не трожьте! — властно остановил его Гровс. — Инвалидом человека сделаете.
— Да-да, нельзя... Понимаю... — всматривался Иван Андреевич в лица парней. — Это все... солдаты?
— С чего вы взяли? Нет, гражданские добровольцы. За большие деньги. Мы отбирали только подходящих по здоровью.
Иван Андреевич осмотрел одного парня на первой от входа кровати. Знакомая клиническая картина: все было как у солдата, которого показывал Жак. Осмотрел следующего — ничего нового. Один бледнее другого. Сколько их — рота? А может быть, больше? Что бы ни говорил Гровс, но Иван Андреевич не мог отбиться от мысли: перед ним солдаты. Не исключено, на втором, третьем и других этажах лежат такие же люди. Там, скорее всего, другие варианты эксперимента. Значит, все, что проведено в квартире над одним солдатом, здесь проверяется в массовом порядке. Обычный принцип исследователей. На тумбочках лежали журналы наблюдений, они были заполнены разными почерками.
— Такой объем работы... Как же успеваете? — указал Иван Андреевич на один журнал наблюдений.
Гровс был доволен: казарма произвела впечатление на Петракова.
— У нас большой штат. Почти все специалисты живут за пределами этого городка. Постоянно держать их рядом с экспериментом пока нецелесообразно, поэтому — за городком. Приезжают сюда строго по графику, как требует дело. А такие... Жак, Уоткинс — руководят. Но вы же видели, какие они... Убедились в их квалификации...
Иван Андреевич промолчал. Да, он обратил на это внимание, когда речь шла о теоретических предпосылках опыта над людьми. Но почему он должен говорить об этом?
— Скажу откровенно, господин Петраков, не только они, но и я ничего не могу сделать. До сих пор предпринимаем кое-что, но... — Гровс вздернул брови, задумался. — Это... алхимия.
— Видите, что получается, — все еще всматривался Иван Андреевич в лица парней. — А вы толкаете меня тоже быть алхимиком.
— Не толкаем, а просим помочь выбраться из этой алхимии! У нас, в научном Центре, нет никакой теории. Не было и нет!
Гровс уже был раздражен. Он будто не просил, а диктовал, приказывал. Встречалось такое у Ивана Андреевича, за подобным тоном у оппонента чаще всего скрывалась беспомощность. Это — слова отчаяния.
— Она, теория, вся там, на материке. Здесь лишь практическая часть эксперимента. Практическая! Но вы не только практик, но и теоретик. Кто, как не вы, сможет помочь нам непосредственно здесь, в Центре? Никто!
Иван Андреевич медленно шел по казарме между железными кроватями. В машину бы и — на самолет... «Теория на материке... Здесь — практическая часть...» Почему же темнили с самого начала? Нет, не темнили. Ни на международной конференции, ни во время бесед в научном Центре не было разговора о теории или отдельно о практике. Их единство понималось само собой, как естественное. «Здешние сотрудники — исполнители. Вот в чем дело. В проведении экспериментов они следуют путями готовых разработок, — раздумывал Иван Андреевич. — И конечно же, докладывают результаты... Даже хорошо это придумано. Уж не здесь ли идеальные условия для опытов? Но мне зачем все это?.. Убить столько времени, преодолеть тысячи километров, чтобы оказаться перед таким фактом...»
— От вас, господин Петраков, потребуется всего несколько дней. Даже по нашим скудным теоретическим материалам вы сможете добраться до истины. — В голосе Гровса не было уверенности. Он уже заискивал и, заискивая, пытался казаться непринужденным.
— Запросили бы помощь от своих теоретиков, — холодно посоветовал Иван Андреевич.
— Была помощь, но... безрезультатная! А за эксперименты я отвечаю. Не они, а я! Им-то что, набросали на бумаге левой рукой и — выполняй. Они — в верхах, а верхи, как известно, всегда правы, даже порой в своих заведомо неверных предпосылках. Чем я докажу, что они неверные? Кто услышит? Для этого нужна сила, вот тогда... А у меня здесь нет такой власти, чтобы хорошенько потрясти моих теоретиков на материке.
«Разволновался...» — изредка взглядывая Иван Андреевич на Гровса.
— Проваливается эксперимент... Понимаю, советовать — значит разглашать, может быть, свою работу. Дело ваше, не советуйте... После публикации, когда узаконится ваше авторство, тогда проще будет... Пока не разглашайте, да и с экспериментом — черт с ним! Мало ли в жизни было провалов, добавится еще один. Может быть, наши теоретики правы, мы здесь ошиблись при исполнении. Разве теперь установишь?..
Нет, не жаль Гровса. Он сам как жалеет людей?.. Перед Иваном Андреевичем лежали молодые парни; у каждого из них такой вид, что, кажется, одной ногой они на краю могилы. Холодная, жесткая от крахмала простыня, голая грудь... Вздохнул Иван Андреевич. Окинул взглядом казарму, будто определял: неужели не сумею? В душе загорелся азарт исследователя. «Уехать! Бросить и уехать», — противился азарту трезвый голос. И опять взглянул на бесконечный ряд железных кроватей. Бросить... Уже чувствовал, сил не хватит выйти за пределы городка. Он уйдет, а люди здесь погибнут. Не станет этих парней, шахматистов, пожилой женщины. Он, может быть, не спасет их, не удастся, но ведь это совсем другое дело, если он все же попробует...
— Почему вы так уверены, господин Гровс, что я смогу решить чуждую для меня задачу? Даже в собственных экспериментах я не всегда бываю уверенным.
— Вы-ы?.. Не кокетничайте...
— Не надо так, господин Гровс. В подобных случаях мне всегда приходит на память древняя восточная мудрость. Люди обращались к богу с мольбой: «Господи, дай мне силы, чтобы смириться с тем, чего я не могу изменить; дай мне мужество, чтобы бороться с тем, что я должен изменить; дай мне мудрость, чтобы суметь отличить одно от другого».
— Хорошие слова... Только не всегда человек следует им.
— Вы правы, господин Гровс. Вижу, люди пропадают... по вашей милости! Я попытаюсь... Не получится — так тому и быть. Совесть будет чиста.
— О, святая мадонна!.. — Гровс стиснул своей сухой клешней руку Ивана Андреевича.
Гровс решил провести одно из самых коротких своих совещаний в научном Центре.
Он сидел за письменным столом и улыбался, глядя, как чопорно, не наклоняя головы, Уоткинс осмотрел свой стул, отодвинул от окна, опять осмотрел, будто стул мог развалиться за те секунды, в течение которых перемещал его, потом сел и устремил взгляд на Гровса, всем видом своим как бы говоря: я на месте, можно начинать. Жак садился шумно: прогремел стулом, начал вертеться,
