– Ну хватит, говори! – просил Скендер.
– А ты, Джон, угадаешь?
Джон, повернувшись к Скендеру, пропел:
– Хилари.
– Хилари! – перепугался Скендер.
– «Пицерия Хилари» – лучше не придумаешь. С таким названием к тебе клиенты из КФОРа валом повалят! – говорю.
– Неплохо… – осторожно промолвил Скен-дер, оглядываясь на Джона. – И если этот американец скажет о'кей…
– О'кей, – сказал Джон. – Don't wori…
– Джиновици! – приказал Скендер. – Отправляйся искать букву А!
– Шеф, сегодня ведь выходной, все закрыто, – ныл Джиновици.
– Пошел, и без буквы А не возвращайся!
– Три бутылки, пожалуйста! – говорю. Скендер отвечает по-сербски:
– Похоже, праздновать что-то собираешься? То-то этот кадр так на тебя смотрит, словно пизды никогда не видел!
– Если бы этот кадр со мной был, когда я тебе дом продавала, ты бы не меньше сотни тысяч марок выложил.
– Приведи ко мне клиентов, ты всех их знаешь там, в «Баре Кукри». Процент получишь.
– У меня для тебя кое-что получше есть.
– Квартира? – Дом!
– Где?
– В центре Приштины.
– Плачу по рыночной.
– Я тебе назову цену, будь сегодня вечером в кафане.
– А куда я денусь – букву А жду.
– А теперь гони три бутылки.
– Ладно.
Джон вслушивался в наш сербский и, похоже, что-то понял, потому что заявил:
– Я голоден, Мария!
– Скендер нас накормит.
– У меня есть идея получше: пошли ко мне. Ты любишь спагетти?
– Нет! – рассмеялась я.
– Хорошо, тогда я буду есть, а ты станешь читать Джона Рида.
Я велела Скендеру ждать нас сегодня вечером.
Джон пропустил меня вперед, левой рукой придержав дверь своей квартиры. Квартирой была палатка. Дверь – пестрый арабский ковер.
Входя в палатку, я опять рассмеялась.
– Мне тоже смешно, – заметил Джон.
– Да нет, – отозвалась я, – просто одна палатка сыграла важную роль в истории Сербии.
– Опять старая сербская песня – ваша история.
– В 1389 году, – начала я…
В палатке было очень много книг и всяких технических приспособлений, огромный, со стену, телевизор и компактный компьютер.
– Ну и как тебе мое жилище? – спросил Джон.
– В 1389 году, – продолжила я, словно припоминая это время, – здесь, в Косове, произошла битва между сербами и турками. В одной из палаток находился султан. Во время боя господин Милош Обилич ворвался в палатку и разрубил султана. Его, правда, тоже убили, но он и по сей день остался величайшим героем в истории Сербии.
– Чем он его рубанул?
– Саблей.
– Ну, я тебе могу предложить только нож. Впрочем, он мне самому теперь нужен, чтобы приготовить еду.
– Дай мне этого Джона Рида.
– Я тебе соврал, у меня его здесь нет. Но у меня есть кое-что получше – кассета. Это тебе больше понравится.
Джон вынимал из холодильника мясо, яйца, молоко, спагетти.
– Что будешь пить? – спросил меня.
– Подыхаю, – говорю. – Мне бы хорошую порцию сна.
Джон указал мне на солдатскую койку. Но я не могла сдвинуться со стула. После ночи в отеле «Гранд», где мне так и не удалось выспаться. Вот и теперь все бегу куда-то, из одного кадра жизни в другой без всякой драматургической связи. Глянула на Джона. Прикидывая, что я теперь в этой палатке делаю, я и вправду почувствовала себя как Милош Оби-лич, но так и не поняла, кого мне следует разрубить – себя, Гарольда или Джона. Подумала, что лучше всего было бы остаться с майором Шустером, но он поймал меня на лжи… А я поймала на лжи капитана Гарольда. Но капитан Гарольд теперь лжет всем ради меня. Любит меня, да и мне той ночью показалось, что я его люблю, нет, раньше, когда он влепил им по морде речью про немецкого генерала Клауса Райнхардта. Ради меня лгал и Джон, заявив, что капитан Гарольд подтвердил мою выдумку, будто я его переводчица. Теперь я обманываю Джона, потому что он ничего не знает о моем плане с помощью Скендера спасти Гарольда и, обманывая Скендера, добраться до границы с Сербией и перейти ее – мне и Гарольду… Но ведь, хочешь не хочешь, придется в Сербию вывозить и его жену с сыном Оливером, восьми лет.
– Килограмм лжи становится центнером правды, – сказала я себе.
– Телевизор смотреть не будем, потому что кассета тебе, как правдолюбице, больше понравится.
– Моя правда слишком тяжелая, боюсь, ты ее полюбить не сможешь.
– Давай не будем считаться, а лучше послушаем, что другие говорят о тебе и обо мне. Если только в этой палатке ты не станешь размахивать своей саблей…
– Хорошо, я помогу тебе как можно скорее определиться с первой фразой романа.
– Я сказал про саблю, потому что ты первая про нее вспомнила, когда стала рассказывать про этого вашего воина, который саблей убил турка. Меня рассмешила одна фраза Джона Рида из его описания Сербии 1915 года: «Сербы вам не поверят, если при вас нет сабли».
– Моя сабля куда как опаснее, но и ты не турецкий султан. Убийства сержанта даже CNN не заметит.
– Ладно, вот тебе CNN на кассете – без лжи…
– Запускай, только я, наверное, засну. Джон вставил кассету в видеомагнитофон.
Я уселась как судья. На экране появилась живая картинка. Под ней надпись: «Норман Мейлер», потом рядом с Мейлером появился крупным планом другой мужчина и надпись: «Уильям Стайрон».
– Мейлера знаю, а кто этот второй, Стай-рон, – про такого писателя не слышала.
– Здесь Мейлер хорошо выглядит. Смотри и не издевайся. Слушай, что они говорят.
Норман Мейлер: «Принципы ведения войны подразумевают, что две страны дошли до самого предела и готовы к войне до взаимного истребления, готовы нести человеческие потери. Я полагаю, что война в Косове, которую я презираю до глубины души, есть самая грязная война из всех мне известных. Годами я испытываю двойственные чувства, когда речь заходит о Билле Клинтоне. Стыдно, что конец войны он отмечает как великую победу. Если бы он сказал: „Эта война была ужасна, мы с самого начала совершили грандиозную ошибку, и сейчас обязаны возместить нанесенный нами ущерб“, – может быть, я стал бы его уважать».
Камера повернулась к Уильяму Стайрону.
– Этого я не знаю, – говорю.
– Смотри!
Уильям Стайрон: «Целиком согласен с Норманом, особенно с тем, что эту войну не следовало начинать. Я думаю, что Мадлен Олбрайт, особенно на первых этапах этой заварушки, провалила переговоры. И это так или иначе вынудило нас ввязаться в войну, которую, вероятно, не следовало начинать».
