остается.
Но ожидание приводит к размышлениям, и мой собственный разум спрашивает, хочу ли я Следопыта убить или уничтожить, потому что это две разные вещи. Если я хочу Следопыта найти, мне нужно лишь отыскать того, кто заказал Леопарда. Если же я хочу его уничтожить, то всё, что мне нужно, – направиться к нему домой. Эта мысль овладевает мной, и я насыщаюсь ее тщеславием, но продолжаю греть место в лачуге. Я не буду преследовать людей, к которым у меня нет злобы; даже к префекту, который к нему проникся, и ко всему его выводку мелких сангоминов.
Будит меня несусветный грохот. Дверь выбита, крыша провалена; уж и не знаю, что толкнуло меня к окну. Там дерево дергается и трясется, а изнутри доносятся крики, рычание и вопли. Что-то разбивается, что-то трещит, надрывается мальчишеский крик. Долговязый альбинос-сангомин, кажется, его зовут Жирафленок – да, он и Мосси хватают мечи и прыгают с пристройки на самую высокую ветку, откуда вниз падает дверь. Визги, вой, какой-то лай, плач; могучий ствол сотрясается, а в окно вырывается перепончатое крыло гигантской летучей мыши. Мосси, схватив двоих детей, выбегает на улицу, сажает их на лошадь и с криком шлепает ее по крупу, чтобы уносилась галопом. И тут я вижу мальчика, которого не видела с самого его рождения, но знаю, что это он, хотя это лишено всякого смысла. Он идет к реке, идет ко мне. Выскочивший из дома Мосси ревет, ругается и рубит, а тот, кто внутри, визжит как кабан. И тот же Мосси, выброшенный из дома, летит, приземляется и катится, вскакивая в грязи. Теперь у него только один меч, который ему остается держать против того, кто оттуда выйдет.
Он выходит – выше троих мужчин на плечах друг у друга, руки вместо ног, ноги вместо рук, и там и там железные когти, похожие на кинжалы. Черный клочковатый мех, лошадиные уши, из пасти торчат клыки, а за спиной топорщатся крылья без перьев, сплошь из серой кожи. Кровь капает с его зада, который он то и дело озадаченно трогает. Даже вприсядку он ростом с дерево. Мальчик стоит у реки и гаденько хихикает, будто слушая глупого дядю. Чудище разражается ревом, но Мосси не робкого десятка, он не пятится и поднимает свой меч. Я даже не подозревала в префекте такой прыти. Он проскакивает зверю между ног и полосует его по спине, оборачивается и рассекает бедро, а затем наносит удар в пах. Тот рычит хохотом зверя и отшвыривает Мосси прочь. В лапище у него меч префекта, который он выдирает из себя и откидывает. Мосси на земле; он даже не может встать, хотя и пытается. Зверь хватает его и когтем вспарывает горло, а затем поедает.
Словно оглушенная, на непослушных ногах я опускаюсь обратно на пол. Ко второму окошку я подбираюсь тихо, как только могу, цепко вслушиваясь, не привлечет ли мой шум внимание мальчика. Сейчас ему, должно быть, уже около десяти лет, и всё равно он смотрит на свое отражение в луже так, будто видит себя впервые, а это вовсе не отражение, а некто другой, который повторяет те же движения. Конечно же, он топает, разбрызгивая воду, – он, будущий Король. Должно быть, моя насмешка всё же вылетает, потому что он снова поднимает глаза. Но тут его за пояс обхватывает огромная мохнатая ручища, и зверь с крыльями летучей мыши взмывает в небо.
Голос, похожий на мой, твердит: «Идем, надо уходить», но я остаюсь. Я сижу там, в этой лачуге, и смотрю, как день плавно гаснет в ночь, а ночь постепенно перерастает в утро. Я остаюсь и наблюдаю даже за тем, как с неба снижаются стервятники, заняться своим обычным делом. Дерево стоит неподвижно, как будто ничего и не было. Я вижу, как с полными руками подарков возвращается Следопыт. Как он стоит и тревожно принюхивается; при этом он слишком далеко, чтобы можно было разглядеть выражение его лица. Живые люди оставляют тысячи оттенков запахов, но все мертвые пахнут одинаково. Я смотрю, как он, бросив подарки, подбегает прямо к дереву, видит, что осталось от Мосси, и падает в обморок. Очнувшись через какое-то время, он становится на колени и заходится стенаниями.
Вот что-то в нем проскальзывает, какой-то обрывок мысли. «Нет! Нет!» – кричит он, желая, чтобы судьба отступила вместе с тем, как он врывается внутрь. Там внутри летят какие-то вещи, разбиваясь и раскалываясь. Он снова вопит – так громко, что содрогается река и вся округа. Он стенает весь день, рыдает всю ночь и весь следующий день. От Мосси он находит достаточно, чтобы нянчить и разговаривать с ним так, будто тот упрямится и не желает собирать свое тело обратно.
– Ну же, префект, ты нужен своим детям. Твои дети в тебе нуждаются. Я сказал, твоим гребаным детям нужен ты, и прекрати сейчас же!
Лишь тогда он видит, что у него на коленях и вокруг: светлая кожа, ставшая землистой; тихие, но настойчивые стервятники позади, и тогда Следопыт снова начинает выть. На моих глазах он предает земле всё, что удается похоронить.
Через день появляется Дымчушка. Он гоняется за ней, пытается схватить, умоляет остановиться, а затем ее проклинает. Она же то собирается вместе, то распадается, и даже его распахнутые для объятий руки не останавливают ее безумных метаний. Она распадается на части и больше уже не собирается.
Узнав всё, я решила убить Следопыта, но после этого смерть была бы милосердием; я же целиком против него. Это делает нас единым целым, в каком-то смысле братом и сестрой, и вся эта потеря настолько тяжела, что и не выскажешь. Я шепчу издали, потому что вблизи он меня ни разу не видел:
– Отныне ты будешь страдать так же, как страдаю я. Сасабонсам приходил убивать с мальчиком на спине. Тем самым мальчиком, которого ты спас, – шепчу я ему издали.
Я никогда не слышала о такой истории, когда ты спасаешь чью-то жизнь, а он в награду уничтожает твою. Могучее горе, от которого согнется даже великан.
Но в том, что постигло его дом, Следопыт обвиняет Леопарда. Винит его, что он, мол, выманил его из семейного гнезда, как будто кошачий хоть раз тягал его силком. Я понимаю его боль, но понимание не заставляет желать, чтобы она уменьшилась. Я рада его страданию, рада, что семь смертей означают семь раз и семь способов, коими его горе вскрывается каждый день. Я вижу, как он пьяный выбредает
