из единственной в Миту таверны, пытаясь выговорить, что он выпустит миру кишки, но всё это мучительно выташнивается потоком рвоты и слез. Жалость – это лодка под парусом, плывущая в штиль. Язви богов и язви твое горе! Меня беспокоит лишь то, как бы он не добрался до остальных в моем списке раньше меня.
Но я его не убиваю.
Через пять лет и одну луну война из слухов превращается в реальность. Никто не может отрицать этого бесконечно, потому что даже если вы не близки к битве, она постепенно надвигается на вас. Кто знает, с чего все началось; то ли когда послы из Веме-Виту канули без вести в Конгоре, то ли когда Южный король послал четыре тысячи войска в Увакадишу и Калиндар, хотя Увакадишу продолжал вопить о своей независимости, а Калиндар – что он гарант свободного передвижения людей и торговли между Севером и Югом, а не подчиненная территория. Или, может, безумцы как-то по-иному расслышали и истолковали одни и те же вещи. Но вспыхивают сражения, и обе стороны громогласно заявляют о своих победах, что означает: перевеса не достигает ни одна из сторон. Север теснит Юг под Калиндаром; Юг продвигается над Увакадишу, проходит через Кровавое Болото и примечает ныне слабый Долинго. У Севера более мудрый и коварный Король; у Юга больше прославленных воинов. Битва за кровавой битвой, но ни одна не меняет хода этой войны. А тут еще Лиссисоло со своей повстанческой армией объявляет войну своему брату.
Омороро. В пяти улицах от святилища высотой в сотню человек, которое народ именует Стоячим хером. Город, где я, помнится, забыла про себя всё. Чего женщина Ньимним не говорила мне вплоть до ухода, так это что я могу изменять выражение своего лица. И не только: одной лишь ладонью я могу разгладить себе морщины или увеличить себе грудь, приплюснуть нос или сделать более толстыми губы. Мне не особо-то важно: формы есть формы, и хотя все они мои, ни одна из них не является мной.
Я смотрю вниз, вижу у себя пять пальцев, и мне этого достаточно. Это место даже не таверна и не опиумный притон, а чайная. Этот мужчина не ищет себе другую жену, полюбовницу или наложницу, а даже если и да, то чайная – не самое подходящее место, куда за этим ходить. Выправка у него не воинская, но он одет для войны, со своим щитом, внемля призыву своего Короля, что каждый мужчина должен быть наготове. Я рассказываю ему, что родом из племен саванны, а северный язык знаю плоховато.
Мой муж отправился на запад, подыскать льва, которого можно убить в доказательство, что он может считать себя ровней другим мужчинам, хотя убийство льва в Омороро карается законом. В чулане – комнатой это едва ли назовешь – он хватает меня и швыряет на кровать, потому что думает таким образом мной овладеть. Мне он обещает слизать с меня глину моей саванны. Я задираю юбку, и он говорит:
– Хвала богам, я уж думал, что на меня пахнет копной из буша.
А я говорю:
– И вправду хвала: я ожидала петушка размером с рыбку. Запихнешь и будешь мне рассказывать, как оно, – говорю я ему, и вот он всё говорит и говорит, что собирался, собирается и будет со мной проделывать.
Он рассказывает вещи, которые меня, старую, повергают ну просто в смех. Но поскольку я сказалась помоложе, я хихикаю. Утомившись слушать, я взбираюсь сверху и вставляю его в себя. Он всё еще разговаривает, когда я протягиваю руку себе за спину и сжимаю ему муде, встряхивая.
– Жахай так, будто никогда меня больше не встретишь, – велю я, но не жду, а начинаю наяривать сама, можно сказать, тараню яростно, напористо. Так, что не у меня, а у него ноги задираются кверху. Он начинает, задыхаясь, лопотать:
– О… погоди… я…
Как будто из него можно взбить больше, чем он может выдать.
Я чуть не называю его слабаком, хотя свое дело он так или иначе делает. Властно обжимая ему штырь, я довожу его до извержения, в котором он содрогается словно от удара молнии. Славный малый, он уверяет, что не потеряет твердость, пока не изойду и я. Я тоже по этому истосковалась, но это и действует на нервы, ведь сколько бы людей ни утверждало о вершине блаженства, однако извергаясь, ты все равно расходуешься, становясь излишне обнаженной, беззащитной, истощенной. Он всё еще подо мной, когда я, подняв глаза, вижу на тыльной части оставленного в углу щита какую-то черную оболочку. Похожа на Бунши из обожженного дерева, которая собирается у него отсосать.
– Что случилось? Что я такого сделал? – всё еще кричит он, когда я уже давно вылетела из кровати и скачу во весь опор на лошади.
Вот как развеивается суть и даже имя женщины.
С четверть луны назад, среди ночи, меня подстерегает воспоминание. В памяти всплывает образ женщины. Передо мною женщина, женщина без имени, потому что раньше у нее их было несколько, но она растеряла их все, потому что в мире не осталось никого, кто мог бы ее позвать или назвать. Никого, кто мог бы сказать: «Я ее знаю, и это то, кем она является». Она переживает всю свою родню, детей и детей своих детей. Послушайте, что о ней говорят; что она никогда не умрет, даже если очень состарится. Она и так стара. Триста и семнадцать, ходит молва на Севере; сто семьдесят и семь, ходит молва на Юге. Раньше она была ведьмой южного буша, а еще призраком Кровавого Болота, но было время, когда она была женщиной, матерью, воительницей, блудницей и воровкой. Потому что так называют ее люди, но никто не спрашивает, как называет себя она.
Ведь и Соголон, это тоже чье-то чужое имя. Некоторые утверждают, что это имя ее матери, но всё, что она когда-либо знала, сплошь слухи. Отрывистый шепот при разговоре братьев, не предназначенный для ее ушей, так что имя могло быть и Сугулун, и Сагола или Сонгулун, или что угодно еще. Шепот мог быть разговором о другой женщине, о собаке или о месте, которого даже нет на карте. Уже давно она должна быть мертва, даже ей это понятно, но гляньте, она всё еще жива, и всё еще страдает, и всё еще преследует его, потому что теперь, кроме этого, не осталось больше ничего.
То, чему она перестает давать имя.
Малангика. Тайный рынок ведьм. Место,
