добавилось поселенческое давление со стороны Китая – коренные народы Сибири либо не смогли приспособиться к новым условиям, либо отступили еще глубже в леса. Как и индейцам Южной Америки, им не была обеспечена защита даже в резервациях[145].
Наиболее важным районом для аграрной колонизации была казахская степь, то есть территория между нижним течением Волги и подножием Алтайских гор, примерно в районе Семипалатинска[146]. От кочевых казахов, объединенных в большие «орды», и соседних степных народов, таких как башкиры, российское государство с 1730‑х годов пыталось защитить себя с помощью ряда крепостей, среди которых Оренбург изначально был самой важной. Отсюда представители царя проводили свою смешанную политику переговоров, разделения и запугивания. Несмотря на – говоря с российской точки зрения – некоторые успехи этой политики, степная граница оставалась немирной и в XIX веке. Уже в 1829 году, когда Александр фон Гумбольдт по приглашению царя путешествовал по этой местности, ему для охраны выделили сильный казачий эскорт, поскольку граница между Оренбургом и Орском считалась особенно опасной. Кочевники часто вторгались на территорию России и угоняли людей и скот. Некоторых людей продавали в рабство в Хиву, где, как говорили, они особенно ценились при проведении ирригационных работ. Русские солдаты наблюдали за происходящим в степи с деревянных сторожевых башен. Включение казахов в состав Российской империи происходило не путем быстрых завоеваний, а в ходе медленного процесса, включавшего точечные военные экспедиции, а также постепенный переход от феодальных клятв верности к прямому подчинению российскому правлению. Целью было не только обезопасить регион, но и «цивилизовать» конных кочевников, включив их в общеимперские правовые структуры и превратив в оседлых земледельцев[147].
Более глубокое воздействие, чем реализация таких намерений, имело заселение русских и украинских крестьян. Они взялись за освоение степной окраины гораздо энергичнее, чем казаки с их полукочевым смешанным хозяйством. Освобождение крестьян послужило здесь, как и в Сибири, первоначальным толчком. Как и на каждом этапе российской экспансии, государство активно содействовало процессу колонизации. Степной устав 1891 года резко ограничил земельную собственность казахов. Пастухов-кочевников, немногих из которых удалось перевести на оседлость, оттеснили на юг и отрезали от более влажных пастбищ на севере, которые были необходимы в цикле ежегодных миграций скота. Обратим внимание на хронологический сдвиг относительно США и Южной Африки: южнорусская степная граница была «открыта» только в 1890‑х годах, когда границы в США и в Южной Африке уже были «закрыты», а на Среднем Западе и в Высоком Вельде больше не осталось бесхозных земель. И в России эти процессы однозначно протекали в ущерб потребностям коренного населения, которое, однако, не исчезло в закрытых анклавах, а продолжало вести кочевой образ жизни на маргинальных землях.
Казахская граница поселений была наиболее ярким для Российской империи примером фронтира. Кочевой образ жизни коренного населения вытеснялся крестьянами – земледельцами – по мере распашки земли. Этот конфликт между популяциями с различным уровнем развития был более мягким, чем прямое жесткое взаимное столкновение между различными типами общественных форм и этносов. Область, в которой протекал этот фронтирный процесс, преобразовалась «из пограничной территории между кочевниками и казаками в имперскую территорию крестьян и бюрократов», из турецко-монгольского мира – в полиэтничное общество под славянским доминированием[148]. Все равно, назвать ли статус, который в результате обрела степь, «внутренней колонией» или «приграничной территорией», но тот факт, что эти территории не находились под особым управлением, а были просто включены в структуру российского государства, говорит скорее не в пользу понятия «колония».
Подобную последовательность шагов по включению новых территорий в состав Российской империи можно найти и в других пограничных зонах. Вначале приходили казаки, затем возникали гарнизонные поселения и пограничные укрепления, и, наконец, появлялись крестьяне-колонисты. Эти процессы российское государство администрировало в большей степени, чем в США. Вообще, во всех формах расширения границ государственная инициатива и управление в Российской империи были намного сильнее, чем в США или в Южной Африке. Важнейшим вкладом американского государства во фронтиры было упорядоченное предоставление дешевой земли для поселенцев. Пионеры были полностью лично свободными людьми, которых никто не мог послать куда-то насильно. Царская же Россия, вплоть до поздних шагов по аграрной либерализации, предпринятых Столыпиным, проводила политику управляемого переселения крестьян. С государственными крестьянами все это можно было делать беспроблемно, но с другими крестьянами, шла ли речь о крепостных или о вольных, для выполнения государственных решений приходилось прикладывать больше усилий. Хотя многие колонисты в конце концов сами решали свою судьбу, поселения на границе в России никогда не были свободными – в отличие от США, где жизнь поселений в принципе формировалась свободными решениями мигрантов[149]. Другим отличием, по сравнению с США, было меньшее значение городских поселений. Североамериканский фронтир повсюду был связан с возникновением небольших городков, которые при благоприятных природно-географических условиях за короткое время сделались крупными городскими центрами. Фронтир закончился на западном побережье континента в плотно заселенной городской зоне, возникшей не благодаря фронтиру, а независимо от него. Подобной «русской Калифорнии» в России нигде не возникло: Владивосток не стал вторым Лос-Анджелесом, и в целом урбанизация на фронтире была в России минимальной.
Пятое. Российская экспансия XVIII и XIX веков во всех ее формах была чрезвычайно сильно идеологизированной. Общественно-политическая риторика в США в отношении индейцев претерпевала разные фазы. Иногда их «цивилизирование» считалось бессмысленным, иногда – важной гуманистической задачей. В Российской империи с Востоком связывались гораздо более далеко идущие планы, чем в Северной Америке с Западом. Нигде в истории европейской экспансии к программе «цивилизаторской миссии» не относились так серьезно, как в Российской империи[150].
Согласно воззрениям многих русских современников, «цивилизирование» должно было проводиться прежде всего путем колонизации, покорения народов. Поэтому в Российской империи возник подход к истории, во многом предвосхитивший тезисы о фронтирах Тёрнера. Представлен он был, например, влиятельным московским историком Сергеем Михайловичем Соловьевым[151]. В начале XIX века начали распространяться представления, что Россия в отношении Азии должна исполнять роль представителя прогрессивной Европы. Восток от Северного Ледовитого океана до Кавказа должен был стать пространством, в котором русский слой будет приводным ремнем цивилизации. Российская империя колонизировала и покоряла территории и народы с оглядкой на Западную Европу. При этом она хотела дистанцироваться от «дурно пахнущих» аспектов колониализма и империализма, и вообще российские и советские историки всегда стеснялись признавать имперский характер российской политики. Любимым термином для описания колонизации нерусских областей и их обитателей было слово «освоение», с помощью которого стыдливо прикрывали суть дела, примерно так же, как и в Америке не склонны признавать имперские составляющие американской континентальной экспансии. Важнейшее отличие
