полезны в борьбе с испанцами и французами, – таким же образом и позиции казаков становились слабее по мере того, как они переставали быть буфером против степных кочевников и чем больше российское государство самостоятельно удовлетворяло свои потребности в безопасности. Было бы неверно представлять казаков «европейскими» борцами с наступающими азиатскими ордами. Во многих отношениях их социальная организация и культурные модели больше напоминали нерусских соседей, чем метрополию. Это особенно верно на Кавказе, где терские казаки и горские народы Кавказа жили в тесном обмене друг с другом как почти зеркальные отражения организованных воинских культур. Для казаков русские купцы и караваны были более легкой добычей, чем их боевитые соседи. Когда в первой половине XIX века российское государство оказало давление на терских казаков, чтобы использовать их против кавказских народов, многие из них переживали конфликт лояльности; некоторые дезертировали на кавказскую сторону и приняли ислам. Только в 1824 году терские казаки были официально включены в состав Российского государства, должны были нести службу и платить подати[139].
Второе. Роль, которую армия США сыграла в борьбе с индейцами, нельзя недооценивать. За исключением интерлюдии Гражданской войны, пограничное использование было самым важным применением войск в период между войной с Мексикой (1846–1848) и Испано-американской войной 1898 года. Пик активности армии на западе США почти совпал (без причинно-следственной связи) с кампаниями российских военных на Кавказе и против эмиратов Средней Азии (прежде всего Хивы и Бухары). Самое главное отличие заключается в том, что американская армия использовалась для защиты частных поселенцев, то есть, в конечном счете, в крупномасштабных полицейских операциях, а не в спланированных с военной точки зрения завоевательных кампаниях. В отличие от этого российская армия в течение XIX века стала инструментом завоевания, которому не предшествовало и за которым не последовало крестьянское поселенческое движение. Это было продолжение старой модели: как и прежде, возможности российского государства для военных действий были выше, чем для организации планомерного заселения. Нельзя сказать, чтобы экономические мотивы у таких военных экспансий империи полностью отсутствовали: завоевание Средней Азии вступило в решающую фазу в 1864 году, когда Гражданская война в Америке затруднила снабжение российской текстильной промышленности хлопком и внимание российских политиков переместилось на альтернативные источники поставок, расположенные в Средней Азии[140]. Стратегические цели в противостоянии с Османской империей, Ираном и Британской империей, однако, имели по крайней мере не менее сильный мотивирующий эффект, чем ситуативные решения командиров на местах. Такой военный империализм не вел к возникновению фронтира. Это было государственное предприятие, которое неизбежно наносило удар по нерусским обществам, подвергшимся нападению, но не вело к созданию новых форм организации общества.
Третье. В отличие от индейцев Северной и Южной Америки, у народов Средней Азии, оказавшихся под ударом Российской империи, по крайней мере был шанс, часто минимальный, найти союзников в лице третьих стран или хотя бы гостеприимные страны, куда можно эмигрировать. Для североамериканских индейцев лучшим доступным вариантом было бегство в Канаду, которая, однако, лишь немногим предоставила безопасное пристанище. Кавказские же народы были интегрированы в сети исламской солидарности и могли рассчитывать хотя бы на то, что их примут в Османской империи. В тисках между Российской империей и китайско-маньчжурским империализмом пространство для маневра у народов Средней Азии к концу XVIII века сузилось. Но некоторые из них какое-то время еще могли лавировать между двумя великими империями. Отдельные народности до 1864 года платили дань и России, и Китаю. С 1820 года, когда хватка Китая в Синьцзяне начала ослабевать, среди мусульманского населения там и по другую сторону имперской границы, в Коканде, вспыхнули восстания. До 1878 года неоднократно предпринимались попытки образовать независимые мусульманские государства между империями[141]. За исключением некоторых народов Сибири жертвы российской экспансии смогли сохранить пространство для маневра, которое было закрыто для индейцев Северной Америки.
Четвертое. О похожей на фронтир поселенческой колонизации можно говорить для двух крупных регионов: Западной Сибири и казахской степи. Начавшееся в XVII веке русское завоевание Сибири, то есть обширных земель к востоку от Уральских гор, было обусловлено спросом на пушнину. Так Сибирь была включена в крупномасштабную дальнюю торговлю мехами животных, которая связывала пушные лесные регионы Северного полушария с европейскими и китайскими рынками сбыта[142]. Поскольку ресурсы эксплуатировались посредством охоты и отлова на очень обширной территории, линейного «пушного фронтира» не образовалось. Как и в Северной Америке, аборигены, со своей стороны, смогли извлечь выгоду из новых рыночных возможностей. Однако их положение ухудшилось с ростом сельскохозяйственной колонизации Западной Сибири, начавшейся в XVIII веке. Она стала логистически возможна только после того, как в 1763 году началось строительство непрерывной дороги от Урала до Иркутска и озера Байкал. Оттуда было уже недалеко и до китайской границы. Для этого строительства потребовалось сделать просеку через тысячи километров леса и создать дорожное покрытие, способное выдерживать повозки и сани. Это стало значительным техническим достижением, на несколько десятилетий опередившим сравнимое строительство Орегонского пути на севере США. Более чем столетие прошло после него до строительства Транссибирской железной дороги. Так называемый «тракт» был проложен достаточно далеко к югу, чтобы свести к минимуму опасные переправы через реки. Он стимулировал строительство новых и рост существующих городов, особенно Омска, который в 1824 году стал резиденцией генерал-губернатора Сибири. Однако тракт способствовал также эксплуатации природной среды и глубоко повлиял на условия жизни сибирских народов, которых он коснулся.
Вторым поворотным моментом в истории стало освобождение крепостных крестьян в 1861 году. Оно еще не обеспечивало беспрепятственной мобильности, поскольку юридически освобожденные крестьяне оставались привязанными к своим сельским общинам (это ограничение было отменено только в 1906 году), однако сотни тысяч все же преодолели этот барьер. В 1880‑х годах из европейской части России в Сибирь ежегодно прибывало в среднем 35 тысяч мигрантов; в конце 1890‑х годов эта цифра составила около 96 тысяч, а после 1906 года иммиграция в Сибирь приобрела характер наводнения. Пик иммиграции пришелся на 1908 год, когда границу Сибири пересекли 759 тысяч человек[143]. Между давними переселенцами (сибирскими «старожилами»), которые в значительной степени адаптировались к натуральному хозяйственному укладу сибирских народов и иногда даже забывали свой русский язык, и новыми колонистами возникали многочисленные противоречия[144]. Для коренных народов Сибири последствия колонизации оказались фатальными. Их сопротивляемость была столь же низкой, как у североамериканских индейцев по отношению к евроамериканцам и у монголов по отношению к ханьцам. Препятствия для охоты и рыболовства, долги и алкоголь подорвали традиционный образ жизни и культурные ориентации. На территориях вплоть до Охотского моря – а на востоке к этому
