десять лет до начала войны, и богачей нового склада — купцов и промышленников. Никий был признанным ее вождем и характерным представителем. Не следует думать, будто умеренные были сплошь лицемерами, подчинявшимися демократическим порядкам лишь в силу необходимости, а втайне ненавидевшими демос, которому вынуждены были угождать и льстить, — их интересы были действительно связаны с афинской демократией, в первую очередь — с ее экспансионизмом. Но межеумочность позиции и внутренняя рыхлость лишали эту партию энергии: она не в силах была бороться со смелыми демагогами ни справа, ни слева. Смерть Клеона доставила ей временное торжество — был заключен Никиев мир, но очень скоро на политическом горизонте восходит новая звезда авантюризма и демагогии, Алкивиад, и Никий отступает.
Поражение в Сицилии резко изменило ситуацию. Не только многие союзники изменили (причем всякий раз измена была следствием олигархического переворота и падения демократии), но и в самих Афинах, впервые после тридцатилетнего перерыва, олигархическая партия выступила открыто. „Вышли из подполья“ те, кто до сих пор носил маску умеренного, или беспартийного, или даже ревностного демократа из крайних (тем более что на крайних обрушилась ненависть демоса — как на организаторов Сицилийской экспедиции и, стало быть, главных виновников катастрофы), а подлинно умеренные все более активно поддерживали олигархов, поскольку развал Афинской державы (архэ) казался неизбежным. Процесс „выхода из подполья“ тянулся полтора года и завершился установлением олигархии в прямом смысле слова: число полноправных граждан было ограничено пятью тысячами, а фактически вся полнота власти сосредоточилась в руках четырехсот правителей, не избранных народом, но назначенных главарями олигархического заговора. Заговор этот вызревал постепенно, как в самих Афинах, так и на флоте, который крейсировал у острова Самос. На флоте интриговал Алкивиад, успевший поссориться и порвать со спартанцами и убеждавший стратегов свергнуть демократию: в этом случае, обещал он, Афины получат помощь от персов. К тому моменту, когда стратег Писандр (в недавнем прошлом активный демократ) прибыл в Афины с предложениями Алкивиада, там уже царил террор, установленный тайными содружествами олигархов — так называемыми „гетериями“ („товариществами“), которые были неким подобием политических клубов нового времени. Политические убийства следовали одно за другим; в числе прочих был умерщвлен и вожак демократов, Андрокл, в свое время главный инициатор заочного суда над Алкивиадом. Хотя и Собрание и Совет пятисот продолжали функционировать, выступать не осмеливался никто, кроме самих террористов, потому что любой, возражавший им, немедленно погибал, а убийц никто не преследовал. Все молчали и затаились в страхе, считая удачею каждый благополучно прожитый день. Весьма примечательно, что Фукидид объясняет бессилие граждан перед заговорщиками прежде всего обширностью города: люди не знали друг друга, а потому и преувеличивали число злоумышленников, и боялись обменяться мнениями, чтобы обсудить план мести. Здесь наглядно обнаруживается, как количественный рост полиса приводит к нарушению основных законов его существования.
В связи с этим уместно высказать одно предположение. Выше говорилось, что греческая колонизация была, прежде всего, следствием перенаселенности в метрополиях. Вполне возможно предположить, что опасности, которыми грозила чрезмерная плотность населения, ощущались в аспекте не только физическом, НО И СОЦИАЛЬНОМ. Именно ощущались, не более. Каждый гражданин в отдельности был способен понять, что слишком много едоков земля не прокормит, но он не мог, разумеется, сознавать, что существует некий количественный предел для нормального функционирования полиса; пожалуй, и самые дальновидные среди граждан не могли этого сознавать в разгар колонизационного периода — это стало мало-мальски понятным лишь много лет спустя, в канун гибели полисного устройства. Однако государство в целом, коль скоро оно здорово, представляет собою (если прибегнуть к модному языку кибернетики) отлаженную саморегулирующуюся систему, которая безошибочно отыскивает профилактические средства при первых признаках угрозы — пусть даже весьма неблизкой — своему нормальному существованию.
Правление четырехсот продержалось всего три месяца (с июня по сентябрь 411 года): среди олигархов пошли раздоры, а главное, демос был еще слишком силен и грозен. Уже в следующем году были восстановлены все без изъятия демократические порядки, включая и жалование за исполнение общественных обязанностей, и выборы по жребию. Немалую роль в этом сыграла, по-видимому, позиция умеренных, которые поняли, что архэ и создавшая ее демократия еще далеки от смертного часа. Мало-помалу радикальные демократы вновь набирают силу и выходят на первое место, не только вытесняя с политической арены всех прочих, но и беспощадно расправляясь с теми, кто изменил им в тяжкие и смутные годы после сицилийского разгрома. Именно местью объясняется расправа над стратегами — победителями при Аргинусах (об этом говорилось в конце предыдущей главы): все осужденные на смерть стратеги принадлежали к „лучшим семействам“ города, славившимся древностью происхождения, или богатством, или тем и другим вместе.
Этот процесс с его жестокостью и нарушениями элементарных правил судопроизводства (судьбу всех подсудимых Собрание решило одним, общим голосованием) свидетельствует о вырождении, деградации афинской рабовладельческой демократии: на место народного волеизъявления, вполне свободного, но регламентируемого законами, заступал каприз народа. Когда в ходе процесса кто-то стал возражать обвинителям, указывая на противозаконность их предложений, толпа отвечала возмущенным криком: никто, дескать, не смеет препятствовать суверенному народу поступать так, как ему заблагорассудится. Но капризное своеволие народа — верный признак того, что он утратил серьезное, подлинно гражданское отношение к своим правам и обязанностям; а это, в свою очередь, облегчает путь к власти не только демагогам, но и честолюбцам без каких бы то ни было принципов и даже прямым врагам демоса и демократии. И если после решающего поражения Афины попали в руки крайних олигархов — так называемых „Тридцати тиранов“, — причиною этому не только диктат победителей, навязавших побежденным олигархическую форму правления, но и внутренняя опустошенность, исчерпанность афинской демократии. Правда, террористическое правление Тридцати продолжалось недолго; оно сменилось режимом умеренной олигархии, а уже в 401 году демократия была восстановлена в полном объеме. Но даже биографии вождей этой новой демократии показывают, что тот или иной образ правления был для них вопросом не принципа, но тактики; ЛИЧНАЯ безопасность, ЛИЧНАЯ выгода, ЛИЧНОЕ властолюбие — вот истинные мотивы их действий.
Борьбу против Тридцати возглавлял Фрасибул. Его прославляли до небес как освободителя отечества и вернейшего друга демоса. Но ведь этот самый Фрасибул еще в 411 году старался вернуть в Афины Алкивиада и был одним из вождей умеренно-аристократической группировки; долгое время он действовал заодно с Фераменом, фактическим создателем коллегии Тридцати тиранов, и если не вошел в нее вместе с Фераменом, то не из принципа, а по расчету — предвидя крайнюю непопулярность и шаткость режима. А последним его подвигом была экспедиция к берегам Малой Азии (в 390 г.), во
