пустых, хотя и эффектных словопрений, собиравших массу праздных любителей скандала, но и для клеветы, шантажа, вымогательств. Еще больше возможностей в этом же роде доставляли отчеты при выходе из должности.
Также и остракизм потерял свой первоначальный смысл ко времени Пелопоннесской войны. По замыслу законодателя, это было не наказание, а лишь предупредительная мера, и как ни тяжело приходилось изгнанному, он мог утешаться мыслью, что вошел в число самых мудрых, самых влиятельных и ЛИШЬ ПО ЭТОЙ ПРИЧИНЕ потенциально опасных для демократии граждан. Недаром, возвращаясь, такой изгнанник восстанавливался во всех правах и получал обратно свое имущество. Межпартийная борьба сумела использовать в своих интересах и остракизм. В 417 году изгнанным оказался малозначительный демагог Гипербол, который всячески разжигал вражду между Никием и Алкивиадом, рассчитывая, что, если дойдет до остракизма и один из противников окажется вне пределов Афин, это усилит его собственную позицию. Но враги вступили в тайный сговор, и обе партии дружно написали на остраках имя Гипербола. Этот циничный сговор и смехотворный результат оскорбили народ, и остракизм был выведен из употребления.
И отношения между достатком и бедностью были далеки от гармонической схемы Перикла: неимущий равен богатому политически и бодро трудится, чтобы сравняться с ним и экономически. Самые авторитетные теоретики государства, Платон и Аристотель, изображают дело совсем по-иному: каждый город разделен надвое: богачи и бедняки, хоть и живут на одной земле, постоянно злоумышляют друг против друга, и кто возьмет верх, тот навязывает врагу ненавистный ему образ правления, бедняки — демократию, богачи — олигархию. Так судили сами древние. При всей приблизительности, неточности такого суждения античная демократия афинского типа в общем ему не противоречит. Она была действительно властью демоса, а демос в Афинах времен Пелопоннесской войны — по преимуществу люмпены, городская „чернь“ и разорившиеся крестьяне, люди, потерявшие вкус к труду или никогда его не имевшие. Эта часть граждан составляла основу военного могущества Афинской державы, потому что из них, бедных и беднейших, набирались экипажи для триер. Их интересы и оберегала демократия. Она кормила их в прямом смысле слова (жалованье должностным лицам и участникам Собрания, различные денежные и продуктовые раздачи, дележ государственных доходов и дани с союзников и т. п.); она систематически обирала богачей, налагая на них тяжелые общественные повинности (так называемые „литургии“), вроде упоминавшейся в предыдущей главе обязанности снарядить триеру и командовать ею („триерар-хия“); она и прямо конфисковала имущество богатых; она и ненавидит богачей, и холит их, точно каплунов, выжидая, пока они нагуляют побольше жирка, и сами богачи отлично это сознают. Нет ничего удивительного в том, что демос дорожит таким государственным устройством, не заинтересован ни в каких переменах и активно сопротивляется всему, что чревато переменами (будь то признание элементарных человеческих прав за рабами или новая образованность): сознательно или инстинктивно, но он убежден, что достиг условий максимально выгодных и что, стало быть, любое нарушение status quo будет ему во вред.
Таким образом, демос выступает в качестве косной, охранительной и — с точки зрения исторического процесса — реакционной силы. Выводя такое следствие, нужно помнить, во-первых, что это касается не демократии вообще, а специфической ее формы — афинской рабовладельческой демократии, и еще уже — на строго определенном этапе, а во-вторых, что олигархическое государство было, по меньшей мере, столь же косным, эгоистическим и реакционным.
Выше упоминалось, что власть народа во многих частных случаях подменялась всесилием писцов-секретарей. Если они были бесчестны или жестоки, то злоупотребляли своим положением в ущерб государству и обществу. Но демократия могла обращаться в фикцию и без такого ущерба, напротив — к вящему процветанию если не общества, то, во всяком случае, государства. Фукидид, написавший, что Афины достигли при Перикле вершины своего могущества, что Перикл был самым неподкупным из граждан и самым дальновидным среди политиков, что все свое влияние он приобрел только честными средствами, — иначе говоря, автор, которого трудно заподозрить в дурном отношении к Периклу, утверждает: „По имени это была демократия, на деле власть принадлежала первому гражданину“. Не занимая никакой особой должности (да таких должностей в Афинах и не было), он не только неограниченно властвовал в коллегии стратегов, членом которой избирался ежегодно (по крайней мере, в течение пятнадцати последних лет жизни), но и вообще был всесилен с тех пор, как одержал верх над умеренными олигархами, отправив в изгнание их вождя посредством остракизма. Здесь нет нужды входить в подробности, насколько справедливым было правление Перикла и верно ли он утверждал, будто ни один из афинян не надевал траурных одежд по его вине; нет нужды упоминать и о том, что народ беспрепятственно отрешил Перикла от власти, разочарованный итогами первого года войны и, главное, ожесточенный эпидемией. Все это не меняет основного факта: номинальная власть народа могла быть фактическим самодержавием. И не только Фукидиду было это ясно. Политические противники Перикла пытались ослабить его влияние ради того, чтобы „в Афинах не сложилась настоящая монархия“ (Плутарх), комедиографы называли его тираном и со сцены бросали ему укоры в том, что высота, на которую он вознесся, не сообразна с демократией. Один из поэтов того времени говорил, что афиняне отдали в его распоряжение
Всю дань с городов; он город любой мог связать иль оставить свободным,
И крепкой стеною его оградить, и стены снова разрушить.
В руках его все: и союзы, и власть, и сила, и мир, и богатство.
Итак, уже к началу Пелопоннесской войны афинская демократия представляла собою достаточно неустойчивую систему, функционирование которой зависело не столько от внутренних, так сказать органических, ее достоинств или пороков, сколько от личностей, во главе ее стоявших, и от обстоятельств, благоприятных или несчастливых. Так рассуждает и Фукидид. Среди преемников Перикла не было, по его мнению, никого, равного ему, зато все были ровней между собой, и, борясь за первенство, каждый старался привлечь демос на свою сторону чрезмерными поблажками; противиться же неразумным желаниям толпы никто, в отличие от Перикла, не умел да и не хотел. Отсюда и трагические ошибки, вроде Сицилийской катастрофы, и внутренние раздоры, истощившие силы государства и бывшие истинною причиной окончательного поражения.
Вплоть до разгрома в Сицилии господство демократии — более того, демократии крайней, радикальной, авантюристической, Клеоновского типа, — было неоспоримым. Противная партия, хоть и включала немало рьяных лаконофилов, приверженцев олигархии, выступала, однако ж, под лозунгами все той же демократии, только умеренной, благоразумной, менее агрессивной. Она объединяла и разношерстные остатки старой, землевладельческой аристократии, политически разгромленной Периклом больше чем за
