class="p1">Телепневъ упрекалъ себя въ томъ, что выбралъ безцѣльный дилетантскій разрядъ. Но на какой же было поступить? Ни онъ ни десятки юношей на всѣхъ другихъ факультетахъ не были въ состояніи сознательно выбрать себѣ тотъ или иной путь. Только житейскіе расчеты заставляли выбирать себѣ медицинскую или математическую спеціальность.
Общій характеръ камералистовъ, товарищей Телепнева, отличался отъ характера всей студенческой массы. Камералистовъ обыкновенно называли аристократами, ихъ отличіе состояло въ хлыщеватости, въ совершенномъ ничего недѣланіи, толстыхъ цѣпочкахъ, англійскихъ проборахъ, блинообразныхъ фуражкахъ и красныхъ подкладкахъ. Телепневу его то-варищи показались весьма не порядочными. Почти во всѣхъ видно было желаніе порисоваться, только сибиряки были просты, да еще двѣ три личности. Образовались уже маленькія группы земляковъ, и только одинъ Телепневъ оставался въ сторонкѣ. Всѣ, разумѣется, осматривали его, но не чувствовалось ни въ комъ общительности, — какимъ-то холодомъ вѣяло отъ этого сборища молодыхъ людей. Только вертлявый нахальный симбирецъ подскочилъ къ Телепневу и началъ изъ себя корчить стараго студента, ругать инспектора и хвастаться своими похожденіями.
XIX
Всѣ пошили себѣ студенческую форму. Въ одно изъ воскресеній, послана была всѣмъ новичкамъ повѣстка, черезъ Демку о томъ, чтобы они явились въ университетскую церковь къ обѣднѣ въ мундирной формѣ; а послѣ того, собрались бы въ большой актовой залѣ.
Надѣлъ Телепневъ въ первый разъ мундиръ. Портной Мельниковъ, помѣшанный на шикѣ, затянулъ его въ рюмочку, а панталоны сдѣлалъ узѣйшіе, доказывая опять, что иначе не будетъ ни малѣйшаго благородства. Мундиръ шелъ къ Борису. Его похудалоё, блѣдное лице очень красиво выступало изъ оклада темныхъ волосъ. Блестящія серебрянныя петлицы, какъ то еще замѣтнѣе оттѣняли красивую блѣдность его лица.
Подавая барину шляпу и шпагу, Яковъ позволилъ себѣ усмѣхнуться, да и самому Борису смѣшны показались эти аттрибуты студенчества.
— Ну, братъ, совсѣмъ квартальный! крикнулъ Горшковъ, входя къ Борису. — А я вчера поздно вернулся. Былъ въ институтѣ. Я тебѣ скажу, эта дѣвочка, голубая-то, просто лу-тикъ.
— Лучше Нади? спросилъ Телепневъ.
— Ты мнѣ не тычъ, братъ, Надей-то, я пребуду ей вѣренъ по гробъ; а эта само-собой, только, братъ, муштруютъ, все это бабье проклятое!… И Горшковъ заболталъ о томъ, какъ бы онъ водворилъ свободу въ стѣнахъ института.
— А знаешь что, Боря? вскричалъ онъ — тебѣ, братецъ, нужно въ свѣтъ пуститься, въ бомондъ. Ты джентельменъ, на разныхъ діалектахъ изъясняешься, — а главное развлеки себя, голубчикъ, я вѣдь вижу, ты какъ муха мотаешься.
— Хорошо, увидимъ! сказалъ Телепневъ, натягивая замшевыя перчатки.
— Ахъ! я и забылъ тебѣ сказать, крикнулъ Горшковъ: вѣдь вчера у генеральши была та барыня, помнишь, что мы въ театрѣ-то видѣли, въ большой ложѣ, лице-то такое забористое!
— Помню.
— Такая, что ну-ну! Ко мнѣ подошла и говоритъ: „Я въ музыкѣ мало понимаю, но я васъ прошу быть со мной знакомымъ.“ И знаешь, братецъ, что-то въ ней не такое, что въ другихъ бабахъ, — простота, ну и глаза дьявольскіе. А главное вотъ штука-то въ чемъ. Говоритъ она мнѣ: „я васъ, m-r Горшковъ, видѣла въ театрѣ, въ материнскомъ благословеніи.“—„Точно такъ-съ“, отвѣчаю: „я былъ.“—„А кто, спрашиваетъ, подлѣ васъ сидѣлъ? какое славное лицо!“ Отвѣчаю: „товарищъ мой Телепневъ.“ И начала, братецъ ты мой, распрашивать: поступаешь ли ты въ студенты, откуда, какъ и почему. Я<, разумѣется, кое-что разсказалъ объ тебѣ….
— Очень нужно, прервалъ Телепневъ.
— Ну, ужъ ты не интересничай! баба умная, отъ чего же не обойтись съ ней по-человѣчески?
— Чѣмъ же это все кончилось? спросилъ Телепневъ.
— А кончилось тѣмъ, что еще разъ приглашала. Пріѣзжайте за-просто обѣдать, я васъ познакомлю съ мужемъ.
— Ну вотъ и отправляйся сегодня, я тебѣ коляску свою дамъ.
— Больно густо! и пешедраломъ продеремъ. А ты вотъ возжелай только, и отправимся къ барынѣ.
— Ну, ѣдемъ въ университетъ, сказалъ Телепневъ, надѣвая шляпу, или тебѣ не нужно, ты вольный козакъ?
— Нѣтъ, братъ, я поѣду, посмотрю, что будетъ въ за-лѣ-то.
— А Абласовъ что?
— Я къ нему заходилъ, съ черепомъ возится… а мундира еще не построилъ себѣ.
— Ну такъ ѣдемъ. Да какъ бы ему не досталось отъ инспектора.
— Онъ медикъ, братъ, на особомъ положеніи.
Яковъ подалъ Телепневу очень благовидную шинель, съ голубымъ воротникомъ изъ сѣростудентскаго сукна стального цвѣта. Подъѣхала коляска, и кудрявый феофанъ едва сдерживалъ сѣрыхъ, которые такъ и прыгали.
Быстро помчались наши пріятели по торцовой мостовой Преображенской улицы. День былъ яркій, по улицѣ разъѣзжали туземныя долгушки съ разодѣтыми барынями; студенческія шляпы направлялись все въ сторону университета. Коляска Телепнева обогнала противъ церкви Преображенія небольшой фаэтончикъ, на маленькихъ саврасыхъ вяткахъ. Горшковъ толкнулъ Телепнева и раскланялся съ дамой въ фаэтонѣ.
— Вѣдь это она, шепнулъ онъ: вчерашняя барыня.
Борисъ очень скромно взглянулъ на даму и тотчасъ же отвернулся, встрѣтивъ ея пристальный взглядъ. Сѣрые подкатили коляску къ большому подъѣзду. Швейцаръ былъ въ полной формѣ, съ булавой. Горшковъ придержалъ Телепнева на подъѣздѣ, чтобы раскланяться еще разъ съ дамой. Она выскочила изъ фаэтона и, проходя мимо Горшкова, еще разъ, очень привѣтливо кивнула ему головой.
— Отчего же вы не въ мундирѣ? спросила она Горшкова, взглянувъ на Телепнева.
— Я вольный козакъ — посторонній слушатель.
— По праву артиста, замѣтила она разсмѣявшись, и пошла на лѣстницу.
— Какова барыня? шепталъ Горшковъ Телепневу, поднимаясь по лѣстницѣ, посмотри-ка Боря, какая нога!
А нога дѣйствительно была очень хороша. Барыня поднималась, очень бойко шагая по ступенямъ. Она еще разъ оглянулась назадъ, и съ какимъ-то особеннымъ интересомъ.
— На тебя заглядывается, шепнулъ Горшковъ.
Взобравшись наверхъ, они прошли въ-слѣдъ за барыней, по большой свѣтлой площадкѣ, на которую выходила дверь въ актовую залу. Вторая дверь вела въ церковь. Въ церкви было очень полно, такъ что интересная дама могла съ трудомъ пробраться впередъ. Телепневъ осмотрѣлся. Кругомъ все студенты и студенты; изъ алтаря шелъ слабый свѣтъ, но церковь была очень темна, совершенно безъ оконъ, кромѣ трехъ выходящихъ изъ алтаря на улицу. Впереди стояло начальство, Ѳедоръ Ивановичъ, посѣщающій храмъ Божій каждое воскресенье, не смотря на то, что былъ лютеранинъ, ректоръ, маленькій синдикъ, громогласный деканъ, въ какомъ-то коричневомъ сюртукѣ. Но на самомъ видномъ мѣстѣ помѣщался толстенькій, приземистый мужчина сѣдой и съ огромной лысиной. Телепневъ догадался, что это былъ попечитель. Инспекторъ помѣщался отъ него въ сторонкѣ, стоялъ въ ранжирѣ, но съ сохраненіемъ достоинства въ физіономіи. Между студентами разсыпаны были помощники инспектора въ виц-мундирахъ. Одинъ изъ нихъ, сѣдоватый старичекъ съ брюзгливымъ лицемъ, высматривалъ изъ своего высокаго галстуха и пыжился все, вѣроятно для того, чтобы представить изъ себя начальственное лицо. Шитые воротники блистали на мундирахъ новичковъ, но было въ церкви довольно и старыхъ студентовъ. Нѣкоторые изъ новичковъ стояли впереди, на глазахъ начальства, какъ скромные, благочестивые мальчики. Особенно
