одну избу, по своему убранству не похожую на обыкновенные деревенские избы: люди сидели за столом не на лавках, а на стульях, у стен стояли кровати, покрытые белыми одеялами, на окнах - занавески.
В избе были гости - мужики в пиджаках и жилетах с часами, бабы - в нарядных платьях с брошками.
Когда мы зашли в эту избу и с порога начали свое пение, хозяин, сидевший за столом среди гостей, весело крикнул нам:
- Бросьте, пареньки, свою божественную песню и садитесь с нами за стол!
Хозяйка, выйдя из-за стола, стала нас раздевать, приговаривая:
- Ах, бедненькие! Ведь вы замерзли… Раздевайтесь скорее!
Гости потеснились, дали нам место, и, смущенно утирая рукавом свои носы, мы уселись за стол, не веря столь неожиданному для нас счастью.
Было чему удивляться: перед нами ставят рюмки, наливают в них красное вино, на тарелки накладывают нам множество вкусных вещей.
Глядя на это обилие, мы продолжали утирать носы.
Хозяин помог нам прийти в себя.
- Чтобы согреться, вам, пареньки, прежде всего следует выпить, - сказал он.
Поощряемые возгласами гостей: «А ну-ка, ребята, дерните по маленькой!» - мы взяли стоявшие перед нами рюмки, дружно опрокинули их в рот и громко, по-мужицки, крякнули враз.
Это вызвало за столом шумное веселье. Все заговорили о нас: какие самостоятельные мужички! Но когда, ободренные таким вниманием к себе, мы стали смело действовать вилками, разговор за столом сразу затих: видно, и хозяева и гости были поражены жадностью, с которой мы накинулись на еду.
Первым насытился Потапов. Положив вилку на свою опустевшую тарелку, он сказал:
- Важно попраздновали.
- Важно, - подтвердил я и тоже положил вилку, хотя мог бы еще поесть.
Мы встали из-за стола и поблагодарили хозяев.
- Чего так торопитесь? Посидите! Довольно вам сегодня христославить.
- Нет, нам еще надо, - сказал Потапов.
- Почему надо?
- Мало еще хлеба сегодня собрали.
- А сколько вам надо?
- Мне бы еще на четыре копейки, - сказал я.
Все засмеялись, и тогда я объяснил, что за праздники собрал хлеба только на девяносто шесть копеек, а должен собрать на рубль, так как мне нужно купить валенки, чтобы не мерзнуть, бегая в училище. Про сатиновую рубашку я умолчал, но Потапов выдал меня.
- Ему еще хочется красивую рубаху купить, - сказал он.
- Не жениться ли уж задумал, парень? - засмеялся хозяин.
И в этот самый момент за моей спиной раздался легкий смешок. Обернувшись, я увидел Таню, только что вбежавшую в избу, румяную с мороза.
Она стояла на пороге и, положив палец на губы, мотала головой: молчок, мол, не выдавать ее.
- Слышу, что ходят по деревне какие-то ученики-христославы - дай, думаю, погляжу, кто такие, а, оказывается, тут наши оба Васьки! - говорила она минуту спустя, здороваясь с Потаповым и с усмешкой поглядывая на меня.
Должно быть, услышала про сатиновую рубашку и, может быть, даже догадалась, что я из-за нее задумал купить себе такую дорогую обнову.
Потом уже я узнал, что хозяин этой избы, лесной надзиратель, или кондуктор, как его называли, приходится Тане родственником и она гостила у него на каникулах. А тогда я не успел и подумать, как она очутилась тут. При виде Тани меня сразу бросило в жар, и я заторопил своего приятеля:
- Ну пойдем работать, некогда нам тут разговаривать!
Но христославить у меня не было уже охоты.
Так я и вернулся домой, не добрав до рубля четырех копеек. Моя старшая сестра, Матрена, увидев у меня деньги, стала просить их взаймы, обещая скоро отдать рубль, а к пасхе сшить кумачовую рубаху. О сатиновой рубашке я уже больше не мечтал и поэтому охотно отдал деньги Матрене. Она купила себе на них красивый платок, который носила потом много лет по праздникам.
Рубля она мне не отдала, а новую кумачовую рубаху действительно сшила к пасхе.
МАНЕЧКИН ЖЕНИХ
В конце зимы того года мой отец подрядился в волости держать перевоз на Онеге, у деревни Погост. С ранней весны, как только вскроется река, и до поздней осени, пока не пойдет по ней большой лед, погостовский перевоз был самым оживленным местом в нашей волости. Паром и две лодки, большая и маленькая, в иные праздники едва успевали перевозить народ с одного берега на другой. С той стороны, хотя там была уже не наша волость, народ ездил в Погост, который привлекал его своими двумя крашеными церквами, стоявшими на высоком берегу; а с нашей стороны ездили за реку, в деревню Костино, где была единственная на большую округу лавка купца Плешкова.
Отец не мог один управиться на перевозе, и он взял к себе в помощники дядю Михаила и меня - больше некого было, так как мои старшие братья уже ходили бурлачить, а сестры жили в батрачках.
Как только на реке образовались первые полыньи, я стал проводить на перевозе все свободные от ученья часы. После занятий в училище, забежав домой поесть, я мчался в Погост, где на середине крутого спуска к Онеге стояла давно чем-то манившая меня к себе маленькая избушечка перевозчика с одним оконцем, выходившим на реку.
Сначала мы втроем - отец, дядя и я - откапывали из снега вытащенные высоко на берег лодки, потом конопатили и смолили их. Перед пасхой вдоль нашего берега образовалась широкая полынья, и лодки были спущены на воду. С этого дня, хотя на большей части реки лежал еще крепкий лед, перевоз начал работать.
Отец садился за весла, а я правил.
Не легка работа перевозчика на Онеге весной, в большую воду, когда течение особенно сильно сносит лодку. На обратном пути, чтобы попасть к причалу, надо тащить лодку на веревке далеко вверх по реке, а потом уже грести на свой берег.
Кажется, достаточно поднялись вверх, должны бы угодить к причалу, а вода несет лодку мимо него. Отец гребет изо всех сил, вот-вот лодка уткнется носом в крутой берег, и вдруг опять течение несет нас вниз.
Иной раз лодку отнесет больше чем на версту, до самой Шуринги, и оттуда долго тянешь ее на веревке против течения.
Приучая меня к гребле, отец иногда уступал мне весла, а сам садился править. И к пасхе, когда лед прошел и отец стал работать на пароме, я мог уже гонять
