тоски, ее губы, и голова немного наклонена, как я ненавижу ее, надо было ее вышвырнуть, как мусор, на суде она тоже была? но какая разница, абсолютно все равно, мое место здесь, моя святыня, я уже здесь, в этом теле, расту, из нее и меня, мы носим в себе миллиарды себя, и один из них теперь растет в ее лоне и станет человеком, другим человеком, но все же то, что было мной, теперь стало чем-то другим, и я сам такой, из двух других, нужно преклонять колени, перед каждой беременной женщиной снимать шляпу, так близко, так видимо все это чудо, нам не нужны небеса, Бог был и остается на земле, Царствие Небесное всегда на земле. Что ж, надо сходить, в последний раз, возьму с собой Нерона, я скоро вернусь, когда она проснется, я уже вернусь, она даже не заметит моего отсутствия.
Я мысленно целую ее лоб, глаза и руки, никак не могу уйти, сердце опять стучит, почему опять вернулась вся эта тревога, когда я вернусь, снова все будет хорошо, я крадусь на цыпочках, тихо открываю дверь, еще раз оборачиваюсь, образ спящей отпечатывается глубоко в моей душе, не улыбается ли она, во мне тоска, внезапная несказанная боль, я опять хочу вернуться, хочу остаться, наконец отрываюсь, закрываю дверь, освобождаю собаку и выхожу.
Дождь перестал, кое-где в лужах отражается яркий свет, я иду вдоль канала, воздух приятно теплый, по воде плывут утята, они еще почти не утратили форму яиц, топорщатся желтые, серые и коричневые перышки, они тоненько пищат вокруг матери, притягивающей их своей гравитацией, гребут маленькими лапками в большом грязном водоеме, суют в воду клювики, ловят что-то, они в хорошем настроении, со стороны моста им навстречу движется широкая плоскодонка, мужчина упирается длинным шестом в дно и толкает посудину вперед, лицо его пылает красным на солнце, на корме у руля стоит молодая женщина в голубой косынке на светлых волосах, она что-то кричит мужчине, из маленькой трубы каюты поднимается тонкий голубой дымок, испуганные уточки метнулись влево, откуда они знают, когда научились, мне вспоминается амеба в лаборатории, ее тело видит, слышит, питается, мерзнет, размножается и двигается, все в одном, у нее нет глаз, нет ушей, нет кожи, нет рта, нет сердца, она все вместе, все заключено в одном, подвижная жизнь, вот таким надо быть, такой я и есть, но остальные — нет, даже женщины, только Грета, потому она и способна на все это, потому все и преодолевает, она живет, и смеется, и плачет, и любит, сейчас она лежит на диване и видит сны, мне надо поторопиться, что же я здесь стою, скорее, чтобы вернуться домой, хочу подарить ей большой букет цветов, цветы тоже такие, живут красками и ароматом, потом налетает ветер и подхватывает семя, оно где-нибудь падает, и цветы цветут дальше.
Теперь я иду скорым шагом, у меня больше нет времени, пересекаю Лютцовплац, на углу цветочная лавка, я захожу, покупаю три больших огненных лилии, они у меня в руке как три кровавых дротика, я в метро, я иду по мертво-каменным улицам Шёнеберга, у дома на Прагер-штрассе я останавливаюсь, мне незнаком этот дом, пес лезет с поджатым хвостом вперед по лестнице, на каждой площадке он оборачивается на меня, в его движениях есть что-то подстерегающее, коварное, может, я это сам придумываю, перед дверью на третьем этаже он замирает и виляет хвостом, я звоню, открывает служанка, я в передней, она видит пса, на лице сомнение:
— Собака… может, ей лучше подождать снаружи?
— Нет, она войдет.
Мой голос раздражен, какое дело прислуге, где останется пес, если он что-то испачкает, она обязана это очистить, для того она и нужна, хочет, чтобы поменьше работы было, другим тоже приходится работать, тяжело и несправедливо, такова жизнь, помогать конюху таскать навоз из конюшни, жена ревнует, а муж едет с ней в город, в темный переулок, не задавая вопросов, швыряет ее на кровать.
Работать или умереть с голоду, деньги или голод. Во всем этом следует разобраться, человек свободен, но что он делает со своей свободой? А теперь все хорошо?
— Нельзя было прийти еще позже, — обиженно говорит Бусси, надув губки, — но, по крайней мере, ты не совсем меня забыл и хоть немножко подумал обо мне.
Она хватает лилии, я машинально, рассеянно не отпускаю их, я же не для того их… это для другого, зачем же их я купил?
— В чем дело? Ты не хочешь их мне дарить? Вцепился, словно навечно, — удивляется она.
— Нет, нет, я хотел только… я… ищу, куда их поставить, вазу…
— Давай, уж я как-нибудь найду сама, или принеси вазу из спальни, ту хрустальную на серебряном основании, надеюсь, ты еще не все позабыл, но будь осторожен, я пока заварю чай, ты ведь наверняка захочешь чаю, хотя куда мне тягаться с Гретой…
Мне ужасно не по себе, тень ползет по моей душе, я отдаю ей цветы, темные пылающие стрелы, пронзающие сердце Девы Марии, я неуверенно поворачиваюсь и делаю несколько шагов к двери, вдруг она прямо у меня за спиной, голова к голове, ее волосы на моем виске:
— На этом твой визит окончен?
Голос у нее туманный, темный и мягкий, как ее глаза, бледная голова преданно склонена набок, на ней шелковое платье бронзового цвета, шея, плечи обнажены, кожа белая и гладкая, я наклоняю голову, целую ее в эту прохладную, округлую слоновую кость, ее тело дрожит, она хватает мою голову белыми руками, ее темные губы:
— Кусай же, сильно, своими белыми зубами, — она жарко дрожит, — как я скучала по ним!
Лилии еще у нее в руках, один цветок упирается в край стола и ломается, я замечаю в ее правом глазу маленькую зелено-золотую точку, ее дыхание обдает жаром мое лицо, вдруг она становится мне совсем чужой, я чувствую странное отвращение, словно случайно, убираю руки с ее тела, что мне здесь нужно, она ничего не заметила, поправляет платье, преданно смотрит на меня, плавит вечно влажными глазами и шепчет:
— Ваза, одна лилия слегка переломилась, ничего страшного, у меня сердце такое же, ты возьмешь его в свои руки и все исправишь.
Я открываю дверь и оказываюсь в соседней
