как в промоине, всплывали Руслан, бабка с протянутой рукой, пожилая клуша на остановке, решившая вдруг, что Лаголев имеет на нее виды, манекены, дурной ребенок с пистолетом, Кярим Ахметович и Левончик.
Всплывала Натка.
И ты, Натка, с ними, шептал Лаголев. Что с тобой случилось? Почему? Ты же была другая. Как же тебя перекрутило, Наточка моя. Коснуться невозможно. Улыбнуться невозможно. Обнять невозможно. Разве я плох? Я такой же, каким был. Лет, конечно, прибавил, но я просто… я не могу угнаться за изменениями. Не хочу я, как Кумочкин, с топором… Понимаешь? А мне говорят, что без топора никуда. Соответствуй. Обрастай. Становись зверем.
Ты тоже этого хочешь? Ты этого хочешь? Но кем я стану тогда? Я свихнусь. Наверное, беда моя в том, что я, оторопело фиксируя изменения привычной мне реальности, не следил, как эта искаженная реальность меняет тебя. По сантиметру, по кусочку, по мысли она поглотила мою Натку. А вместо нее появилось существо с твоей внешностью. Может быть поэтому мне так сложно расстаться с иллюзией, что мы все еще семья. Я все еще считаю, существо, которое ты, тобой прежней.
Дурак.
Но холодильник я подвину. Хоть он и туша, пожалуй, больше меня весом. Я еще не разучился включать мозг. Я его подвину. С помощью плеча, рычага, лебедки, в конце концов. Я придумаю. Только оценишь ли ты это, Натка? Или посчитаешь, будто так и должно быть? Знаешь, я надеюсь, я не прочитаю в твоих глазах, что в кои-то веки косорукое чудо сподобилось на полезное действие.
А там и Кярим Ахметович отдаст обещанное. За два месяца, Натка. За два месяца! Этак можно и на поход в ресторан разориться. Лаголев почти усыпил себя, представляя, как перед ним распахиваются высокие стеклянные двери ресторана. Дамы, конечно, вперед. Он идет за Наткой, которая крутит головой от великолепия холла. Люстры, лепнина, позолота. Ростовые зеркала в старинных, вековой давности рамах. Они сдают куртку, пальто в гардероб. Лаголев — в костюме еще советской поры, плотная ткань в «елочку», сноса нет. При галстуке. Натка — в шикарном платье, купленном как-то по случаю у подруги, притаранившей его из-за границы. Из Италии что ли? В общем, прет-а-порте, высокая мода. Темное, с блестками. Напыщенный метрдотель сгибается у стойки. Извольте, я проведу вас к вашему столику? А почему бы и не изволить? Они изволяют. Натка смеется.
Ах, как она смеется!
Душа Лаголева наполнилась тихим светом, он почти уплыл в сон, как в другую, счастливую жизнь, но сын, решивший среди ночи проверить холодильник, вернул его обратно. Лаголев поднял голову.
— Игорь! — прохрипел он.
Сын не услышал. Стукнула крышка кастрюли. Зазвенела упавшая на пол ложка. Раздались шлепки босых ног туда-сюда.
— Игорь, — приподняв голову, снова позвал Лаголев.
— Встань, зараза, и посмотри, — отозвалась из кровати Натка. — Достали уже! Один жрать придумал, другой вдруг голос обрел.
Под ее телом раздраженно скрипнули матрасные пружины.
— Прости.
Лаголев сбросил одеяло. Сын на кухне стучал ложкой — бум-бум-бум-бум. Как будто никого, кроме него, в квартире не было. Когда ума прибавится? Он ведь тоже, как Натка, совсем другой стал. Чужой.
— Игорь.
Сын, поднявший голову от тарелки, едва не показался ему каким-то инфернальным существом. В одной руке у него была ложка, в другой — толстый кусок хлеба, покрытый двумя ломтями вареной колбасы. Глаза выпучены. Подбородок влажно блестел, словно Игорь то ли торопился, то ли изредка промахивался мимо рта. Челюсти ходили, перемалывая начинку борща — капусту, свеклу, картошку.
— Ты чего? — спросил Лаголев, встав на пороге в одних трусах.
Сын замер, будто вопрос застал его врасплох. Вор-домушник, прищученный хозяевами.
— Ничего, — ответил он.
— А зачем ложкой стучишь?
— Так это… суп, — показал глазами сын.
— А времени сколько? Мы с мамой уже спим, — сказал Лаголев.
Отпрыск фыркнул, словно что-то ему показалось смешным.
— Ну, меня че-то пробило… — сказал он.
— Пробило?
— Жор напал, — сын не замедлил загрузить в рот полную ложку. Проглотил. — Наверное, болезнь роста.
— Ты можешь хотя бы есть потише? — спросил Лаголев.
— А я громко?
— Да!
— Да я это… почти все.
Сын шумно всосал в себя остатки борща через край тарелки и утер губы ладонью.
— Ложись давай, — сказал Лаголев.
— Ага.
Игорь затолкал в рот большую часть бутерброда. Секунд пять Лаголев смотрел на его раздутые щеки, украшенные прыщами. Потом сказал:
— И свет выключить не забудь.
Вернувшись в комнату, он зябко поежился и забрался на кресло. Одеяло сползло на пол, у простыни завернулся угол.
— Что там Игорь? — спросила Натка.
— Жрет, — ответил Лаголев, укладываясь.
— Весь в тебя.
Возражать смысла не было. Что он мог возразить? Что это также и ее сын? Что мужчины еще не научились рожать? Что он пытался его воспитывать, но с этим слетевшим с катушек, повернувшимся на деньгах миром все пошло наперекосяк? Увы, он утратил свое влияние, он стал Игорю не интересен, потому что джинсы — интересней, девочки — интересней, одноклассники, одногодки, автомобили, игровые приставки, американские фильмы, пиво и взрослые журналы — все интересней, чем он.
Возможно, подумал Лаголев, слушая, как сын шныряет по квартире — в туалет, на кухню, в ванную, опять на кухню, — в этом есть и его вина. Он растерялся. Он не знал, как жить. Не кричать же на каждом углу: «Свобода!». От чего свобода-то?
Он с ужасом, с замиранием следил, как страна, подобно самолету, оставшемуся без пилотов, сваливается в пике. Господи, он был всего лишь пассажир. Пассажир! Один из миллионов. Он даже не смотрел на соседние кресла.
Ни на Игоря. Ни на Натку.
А земля — вот она. Тр-рямс! — и в мелкие осколки. Бартер! Неплатежи! Долги! Демократия! Гуманитарная помощь!
Не было времени. Не было воздуха. Не было денег. Новая реальность прожевала его и нашла невкусным. Горло не дерет, наглостью не страдает, в психических отклонениях не замечен. Нет, чтоб как Кумочкин с топором.
Лаголев засопел и сердито шевельнулся. Все, привязался маньяк. Засел в голове. Где бы найти толкового экзорциста?
— Спи! — прикрикнула вдруг Натка.
Лаголев замер. Кому это она? Игорю или ему? Сын наконец утопал в свою комнату и там затих. Сквозь вязкую ночную тишину проклюнулось тиканье часов. Ток-ток-ток. То громче, то тише. Ток-ток.
— Я и так сплю, — негромко сказал Лаголев.
Он перевернулся на живот и действительно уснул. Правда, ему показалось, что он лишь на мгновение сомкнул глаза. Шторка, отделяющая его от реальности, опустилась и тут же приподнялась.
— Лаголев, ты храпишь, как свинья.
Лаголев почувствовал, как в районе ребер подопнули подушку кресла.
— Что?
Он перевернулся
