своим ртом, не предлагая ничего больше, потому, что она не знала ничего лучшего, но в этом был кусочек рая.
Глаза ее горели, как две лампы.
Мне казалось, что я пью изумительное вино из бокала, полного до самых краев, сначала тихо, чтобы не расплескать, а потом все скорее и скорее, чтобы не потерять ни одной капли. Мы оставались почти час молча, не разъединяя уст. Это был бретонский поцелуй, король всех поцелуев, который опьяняет самых целомудренных, обрученных... или убивает их!
VIII.
Когда я спускался на эспланаду маяка Ар-Мен, мне казалось, что я возвращаюсь из долгого путешествия, а, между тем, всего лишь три дня не было меня в моем печальном доме.
Я вернулся из долгого путешествия, потому что я успел прикоснуться к надежде. Вернулся я не один, я привез с собой женщину в глубине моих глаз, мои губы еще сохранили ощущение ее первого поцелуя.
Да, я хотел быть человеком, я хотел быть счастливым. Вернувшись в свою тюрьму, я полными пригоршнями наделял счастием моего молодого заместителя, отправлявшегося подвешенным на канате, старика разглядывавшего меня с видом недоверчивого животного.
Интимная жизнь этого чудовища меня больше совершенно не касалась. Я не донес на него начальству, и теперь его сумасшествие меня уже больше ни капли не пугало, я чувствовал себя спасенным.
Во всяком случае, я думал, что страх перед некоторыми вещами можно будет победить рассуждениями настолько, чтобы терпеть около себя неизлечимо-больного старика.
Наступал вечер.
Мы зажгли огни: лучистую корону маяка, — наверху, маленькую коптящую лампу наших обедов — внизу. И снова, молча, сидим мы один против другого. Подымается великая жалоба моря, обволакивая нас конвульсивными рыданиями. Оно всегда плачет, само не зная почему. И это начинает производить на меня впечатление горя обманутой жены. Помочь ничем не можешь, но оно тебя расстраивает... Оно жалуется на мое отсутствие, шлюха... на три свободных дня за шесть месяцев! Оно упрекает меня за мое увлечение и баюкает гневными словами. Это усыпляет меня и приводит в скверное настроение... Оно укачивает меня, злясь, как плохая нянька, но ему я не обязан ничем.
Старик резал хлеб большими кусками и быстро пожирал, перекладывая его языком за щеками, совсем, как большие обезьяны, которых мне приходилось видеть в Бресте.
Мы ели треску с прованским маслом.
Он налил себе масла и прибавил немного керосина. Я расхохотался.
— Ну чего, — сказал он, — это делает острее соус. Я больше не чувствую уксуса.
— Смотрите, старший, не отравитесь, — заметил я с некоторым сочувствием.
— Ерунда! — Ответил он, подняв плечи.
Он не расспрашивал ни о моих визитах по начальству, ни о том, что делается на земле. Крушение „Dermont-Nestle” его совершенно не интересовало. Он выловил, что ему было нужно, а теперь заменял уксус керосином, для того, чтобы обострить свои нравственные чувства.
Мы набили трубки. Дым увеличился. Нас обволакивало молчание, густое, как туча, чреватая молниями.
Разразится ли гроза сегодня ночью, или завтра, через месяц, или через год? Но, думая об ужасных вещах, мы не проронили ни слова.
Старик надвинул свою фуражку, собираясь взбираться; и я тогда заметил, что ее украшение изменилось. Уши болонки стали другого цвета. Вместо белых волос висели космы темной, шерсти.
Я почти не обратил на это внимания, и неожиданно охватившее меня тяжелое беспокойство приписал спертому воздуху нашего помещения.
Где же это, Боже мой, я уже видел эти черные длинные пряди, совершенно мокрые, в одно и то же время блестящие и темные, точно пропитанные маслом.
Маслом, которым мы поливаем нашу треску.
Я плохо спал в эту ночь моего возвращения на Башню Любви.
Что мне до разных сумасбродств старика и до печали моря?
Я нашел женщину!
В течение целой недели эта мысль придавала мне радость. Я не решался говорить о своих надеждах, так как боялся насмешек. Я держал их спрятанными в глубине моей груди, как держать птиц в клетке, только они не бились в клетке моего сердца. Они тихо прикурнули там, предпочитая пыл моей души великому солнечному свету. Они ворковали, повторяли милые фразы и легкими ударами своих крыльев путали мои привычные жесты. Если я бывал на круговом коридоре, ветер приносил мне запах сирени, а когда я спускался завтракать в зловонную комнату, внизу маяка, у меня во рту был вкус свежих сливок.
Любовь? Я не знал об ее существовании, пока не начал страдать в ожидании ее.
Она слишком молода, это верно, но ей тоже придется подождать меня, и она сильнее полюбит, когда лучше узнает. Еще пятнадцать дней тоски и беспокойства, и я снова увижу ее; она расскажет мне о своем нетерпении, поведает свои маленькие детские приключения и свои большие прихоти влюбленной. Теперь уже ни ей, ни мне нельзя отступаться; мы помолвились там на дороге, ведущей к Мину, около Бреста, почти на краю черного рва, такого черного, что кажется даже смелую малютку забрал страх!
Любовь? Мало-по-малу, эта худенькая девочка вырастала над морем. Она выпрямилась перед маяком, она шла ко мне, приподнимая белый вуаль пены, чтобы набросить его как косынку на плечи. Я дам ей крест из золота и другой... из металла, что искрится на волнах, отражая летнее солнце.
Она была прекрасна, куда прекраснее женщин кораблекрушения, совершенно голых, с волосами, колыхающимися за их телом.
Я вдруг заметил, что я тоже напеваю, какой-то мотив без конца, без начала.
Ведь молодой безумец, который любит, подобен старому сумасшедшему, вспоминающему о своей любви.
И изо дня в день в них обоих что-то умирает от слишком долгого ожидания.
Как-то вечером во время западного ветра Матурен Барнабас прикреплял лебедку, все пытавшуюся сорваться, как вдруг с него снесло фуражку. С головокружительной быстротой, он почти свалился по внешним железным перекладинам, и бросился через эспланаду по лестнице до самой последней ступени, головой вперед, чуть не упав в разъяренную воду, которая оспаривала у него этот противный головной убор и вернула его весь оплеванным.
Я смотрел на старика с высоты нашей железной лестницы. Это был совершенно другой человек! Его глаза с зелеными огоньками уже не напоминали больше глаз дохлой рыбы; горячей лаской окутывали они намокшую фуражку, а руки, эти лапы спрута, вытирали ее с трепетом страсти.
Он снова поднялся к лебедке, старательно привязав платком свои уши черной собаки.
— Вы очень дорожите вашим... маскарадом, дед Матурен? — спросил я его, заставляя себя пошутить, так как у нас не часто бывали на то
