Пахло чем-то странным, вроде слабого аромата гниющих яблок. Неприятно, в общем. Под потолком болтались лампы на оголенных проводах, тянулись трубы различных диаметров. Окон нигде не было. Я подбежал к шторам, раздвинул их, провел рукой по гладкой стене. Она была теплой и как будто мягкой.
— Господи, у меня скоро клаустрофобия начнется, — выдохнула Аня. — Бред какой-то. Может, это часть экспозиции?
— Странные тогда у них представления об искусстве.
Дверь впереди открылась сама собой. Показалась седоватая голова.
— Идите, скорее, дорогие! — проворковала новая старушка. — Заблудились, небось?
Эти бабушки совсем перестали мне нравиться.
За дверью коридор был узким и темным. Стены как будто окрасились в красный, а потолок окончательно очертился полукругом.
— Что у вас тут творится? — недовольно пробормотала Аня. — Ни указателей, ни окон… как выбраться?
Бабушка — неуловимо похожая на всех остальных, с седоватыми локонами, ямочками на щеках и морщинками вокруг водянистых глаз — картинно положила ладонь на грудь.
— Почему выбраться? Зачем выбраться? — охнула она. — Вы же еще ничего не посмотрели! Как же это? Зашли на минутку и сразу убегаете?
— Насмотрелись, кажется, — отозвался я. — Выведите нас отсюда.
— Да как же это так? Милые вы мои? Мы же тут днями для вас! Только вас же и ждем! Нельзя же вот так сразу! — продолжала охать и причитать бабка.
Я не выдержал, крепко взял ее под локоть, потянул:
— Покажите дорогу, и дело с концом.
Я хотел поднять ее, а вернее думал, что она поднимется сама, но старушка не двинулась с места и всё продолжала бормотать что-то, охать, ахать, хвататься свободной рукой за сердце. Волосы растрепались и рассыпались по морщинистому лбу. Я потянул снова, но ничего не произошло. Старуха как будто вросла в стул.
— Чтоб тебя!
Дернул еще раз, посильнее, не заботясь о правилах приличия.
— Вам… Что вы делаете… По коридору… Прямо… Хватит уже… Налево… Налево, слышите?!
Раздался чавкающий звук, резко дыхнуло смрадом. Задние ножки стула приподнялись, будто отрывались от чего-то мягкого и липкого, и я увидел под ними дырки, из которых вдруг толчками выбилось и растеклось по полу что-то ядовито-белое, склизкое и мерзко пахнущее.
— Я же говорила, милые мои, дорогие! — заверещала бабушка, свободной рукой поочередно поправляя прическу и хлопая ладонью по сердцу. — Говорила же, прямо идите! По коридорчику! Экспозиция! Одним глазком!..
Я увидел большие и испуганные Анины глаза, отступил от старушки, запнулся. Свет мигнул, на секунду макнув нас в темноту, а когда загорелся вновь, бабушка сидела на стуле, как ни в чем не бывало, сложив руки на коленях и чуть склонив голову. Волосы аккуратно собраны в пучок на затылке. В морщинках на лице блестят капельки пота. А под старушечьими ногами, обутыми в изношенные коричневые ботинки, медленно расползается по полу жижа гнойного цвета.
— На экспозицию, милые? — спросила старушка надтреснутым голосом.
— Что?
— Билетики предъявляем! — сказала она, и посмотрела на меня большими водянистыми глазами. — Билетики есть?
А ведь глаза у нее точно такие же, как у всех смотрительниц тут…
Мы почти побежали по коридору в противоположную от бабки сторону. Я толкнул плечом следующую дверь, первым оказался в коридоре, поскользнулся на чем-то влажном и темном, едва не упал. Здесь всё вокруг было влажное. С потолка гулко капало. Старушка на стуле в пенсне и с папироской в зубах, обрадованно закричала ломающимся до хрипа голосом:
— Явились! Желают посмотреть! Всех к нам! Туристы, туристы!
Я ударил ее по щеке ладонью — скорее от испуга, чем от злости. Голова старушки дернулась, пенсне слетело, а за пенсне оказалась пустая глазница, из которой вдруг толчками потекла та самая гнойная жижа. Бабушка принялась растирать жижу ладонями, втирать в морщины, размазывать по подбородку и вокруг носа, облизывать серым языком, продолжая бубнить:
— Заблудились, что ли? Ну, так мы вам подскажем! Нам все равно делать нечего! Сидим тут целый день! Наша работа — подсказывать и наблюдать! Вот мы и наблюдаем, ага.
Аня за моей спиной вскрикнула.
Неожиданно стены коридора изогнулись, вздрогнули, будто были сделаны не из кирпича или бетона, а, например, из желе. В некоторых местах набухли пузыри, с которых сочилась влага.
Нас толкнуло вперед, я едва не упал. Аня ударилась плечом о стену, стена мягко подалась под ее весом и лопнула с громким хлопком и чавкающим звуком. Из дыры нас окатило мощной струей густой жидкости, в нос ударила невыносимая, тошнотворная вонь, от которой сделалось дурно, перед глазами потемнело. Аня закричала. Из дыры в стене вывалилась старушка на стуле — мы ее уже видели, остроносую, злую. Она не падала, а так и повисла горизонтально, как приклеенная, вертя головой и размахивая руками:
— Не убегать, не убегать, кому говорят!
Я бросился к Ане, едва сдерживая позывы рвоты. Хотел схватить, прижать к себе, вытащить из этого места. Густая белая жижа, облепившая её, стекала, как раскаленный воск или мёд — сдирая, соскабливая с Ани кожу. Аня не просто кричала — она орала. Я никогда не слышал такого жуткого болезненного крика:
— Жжет! Я не могу двигаться! Помоги! Помоги мне! Жжет!
Желудок как будто проткнули иглами. Я упал на колени в полуметре от Ани. Меня вырвало. Глаза залило слезами.
— Вам направо, милые!..
— Вертайтесь к двери с табличкой! Ни шагу назад!..
— Недолго осталось, два поворота налево, по коридору, мимо МарьИванны…
— Это же наша работа — подсказывать!..
Аня упала. Кожа слезала с нее рваными окровавленными лохмотьями. Сползали волосы, обнажая череп. Она протянула ко мне руку — ее тонкие, красивые некогда пальцы оказались в нескольких сантиметрах от моего лица. Я видел, как растворяется кожа, сползают ногти, плавятся золотые кольца, как кровь и мясо перемешиваются с гнойной жижей, и всё это капает и растекается по полу. Вывалились глаза, отслоились мышцы, глазницы наполнились жидкостью.
— Помоги! Пом…о…ги…
Я стоял на коленях и наблюдал, как Аня растворяется. Ее нижняя челюсть отвалилась с чавкающим звуком, повисла на лоскуте мышц и упала. Хлюпнул на ковер язык.
Старушки разом захохотали. Коридор пришел в движение, содрогнулся в спазме, сжался и с силой протолкнул вопящую Аню куда-то вглубь себя, в темноту. Я вскочил было следом, но желудок свело вновь, голова закружилась, меня стошнило раз, второй, третий, пока изо рта не потекла тонкая струйка едкой желчи.
Дрожащей рукой вытащил из кармана мобильник — связи не было. Отшвырнул. Схватил зажигалку. Чиркнул. Пламя дрожало, но не гасло. Повернулся к сидящей в углу старушке: она хохотала.
Коридор задрожал, сжался и разжался вновь, будто это был пульсирующий сосуд. Анин крик оборвался. Я повернулся и понял, что
