Пожирая ее глазами, я с трудом собираюсь с мыслями и рассказываю, что ко мне в окно повадилась лазить белая кошка, она оставалась при этом абсолютно, нарциссически безразличной к моим чувствам и заботам о ней.
— Она проникает в мою комнату, потому что там она чувствует себя уютно! Она делает это не ради меня, хотя мне и приятно ее присутствие. Женщина должна быть такой, как моя красивая белая кошечка. Хотя, впрочем, когда такая холодная женщина вдруг вспыхивает страстью к мужчине и решает соблазнить его, она может спалить все вокруг.
— Вы имеете в виду Марту и Филиппа Бауэра, — говорит она.
— Да.
Бауэр. В биографиях будет много всего сказано о Брейере, но ничего о Бауэре, разве что в связи с моими наблюдениями за его дочерью Идой («Дорой»), Хотя Бауэр причинил мне несравненно больше хлопот.
— По словам Феликса Дейча, который делал мне операцию, — говорю я. — Ида Бауэр теперь обучает аристократов бриджу. А в партнершах у нее… Отгадайте-ка, кто? Фрау Зелленка! «Фрау К.»! Бывшая любовница ее папаши!
Фрау Лу откидывает назад голову, заливаясь веселым смехом; ее волосы блестят при свете свечей:
— Бог ты мой!
— Так что две эти лесбиянки наконец-то сошлись! Супруг фрау Зелленки благополучно умер, а муж Иды повредился мозгами после ранения на фронте. Некоторое время Дейч лечил ее от шума в ушах и головокружения; она чувствует себя виноватой из-за того, что на нее свалился вовсе ей не нужный груз ответственности за мужа.
Ее смех принимает серьезное, сочувственное выражение.
— Наверное, ей нелегко приходится. Сколько боли в любви, но кто может прожить без нее. — Фрау Лу цитирует в собственном переводе строки из Мандельштама — поэта, с которым встречалась во время последнего посещения своей родины — Петербурга, нынешнего Ленинграда, куда ездила со своим любовником Рильке и мужем Андреасом. По ее словам, они проговорили с поэтом всю ночь напролет, и отдаленные раскаты Гражданской войны сотрясали окна его квартиры. — Его стихи пронизаны скорее томлением по Эросу, чем по Танатосу. Особенно меня очаровывает и печалит строка: «И море, и Гомер — все движется любовью»{69}.
Перескакивая с одной мысли на другую, фрау Лу говорит теперь о близости ануса и гениталий. Продукты ануса ассоциируются со смертью, а гениталий — с жизнью. Ей нравится думать о том, что жизнь и смерть близки друг другу, а их разделенность — чистое заблуждение. Я морщу лоб, но тут же спохватываюсь — ведь это же Лу говорит — и улыбаюсь.
В ресторане, кроме нас, никого не осталось. Официанты держатся поблизости, вежливо давая понять, что нам пора уходить. Попросив счет, я интересуюсь у Лу, как у нее идут дела с Анной. По моей просьбе она проводит с ней сеансы психоанализа.
— Она необыкновенная молодая женщина, — отвечает Лу. — У нее все в порядке.
— Она и в самом деле неизлечимая лесбиянка?
— А вы к какому пришли выводу?
Официант приносит ей соболью шубу, и она, не поднимаясь с места, накидывает ее на плечи.
— Трудно делать выводы, когда речь идет о собственной дочери.
Она рассеянно вынимает сигарету из золотого портсигара; официант подбегает и дает ей прикурить.
— Спасибо… Да она, кажется, сильно симпатизирует этой Еве Розенфельд. Очень сильно. Видите ли, мой дорогой, она — это вы. А поскольку все объекты вашего желания почти без исключения принадлежат к женскому полу, то что же удивляться тому, если она отвечает той же мастью. Ух ты, метафора, рожденная игрой в бридж! Тем не менее она показала мне рассказ, который написала во время вашей поездки в Рим. Вы знали, что она пишет?
Я отрицательно качаю головой.
— Она писала у себя в комнате, отправляя вас спать после обеда. Ее рассказ очень похож на эти онанистические волшебные сказки ее юности, только гораздо мощнее в сексуальном плане, и опять же она предстает в виде героя-мужчины, но тут уж нет никаких сомнений: он — это вы. Ведь на самом деле она — ваша жена! Дочка-жена! Но есть и обнадеживающие признаки. Отвечая на ваш вопрос — я не знаю!
Официант с легким поклоном забирает тарелку с банкнотами. Целая куча денег за такую мизерную порцию еды; впрочем, положение улучшилось после заключения перемирия{70}. Сдачи не надо, говорю я; мы с фрау Лу встаем. В полный рост (соразмерный ее пышным статям оперной дивы) она поистине великолепна!
— Я очень вам благодарен, — говорю я, помогая ей надеть шубу.
— Ну что вы, я получаю огромное удовольствие. Она обворожительна. Мы с ней прекрасно ладим.
Вечер теплый и приятный, и мы решаем пройтись пешком. Она берет меня под руку и поддерживает во время нашей неспешной прогулки.
— Как Марта? — спрашивает она.
— Превосходно.
— А Минна?
— Тоже неплохо.
— Какая красивая луна!.. Не знаю, что бы я делала, если бы вы не перенесли эту операцию. И что бы делала Анна. Ее писательское воображение проявляется даже не любовью, а преданностью, страстью. Рассказ основан на эпизодах начального периода войны, когда, по ее словам, вы и ее мать, казалось, были выбиты из колеи.
Я уточняю, что в то время нас покинула (хотя и не так безвозвратно, как нынче) наша любимая Софи, Матильда тоже вышла замуж, а кроме того, все сыновья ушли в армию. Естественно, мы были выбиты из колеи. Остались три старика и Анна.
— Это понятно, но она ощущала, что были и другие причины. Она ужасно чувствительна к таким вещам.
Останавливаюсь, чтобы передохнуть. Смолкает и перестук ее высоких каблучков. Вдыхаю теплый аромат ее шубы.
— Но это не мое дело, — заключает она.
Мы молча идем дальше.
— Я, конечно же, помню, как сильно вы влюбились в Марту и как внезапно. Это казалось странным. В рассказе Анны есть персонаж по имени Кофман или Кауфман…
— Это имя мне ни о чем не говорит.
Ага! — улыбаюсь про себя — Кашель{71}! Ну, озорница!
— Наверное, это вымышленный персонаж. Вымысел — прекрасный выпускной клапан. Я все время им пользуюсь. Можно говорить кошмарные вещи о других, а когда они обижаются, делать вид, что ты потрясена: да неужели они вообразили, будто и на самом деле могут быть такими идиотами или такими шлюхами! — Она радостно смеется и крепче прижимает к себе мою руку.
Мы добрались до Берггассе. Шарю в кармане в поисках ключа и спрашиваю, не хочет ли она зайти.
— Нет, лучше не надо, — отвечает она, целуя меня в щеку. — Уже очень поздно.
Наша служанка Марта еще не легла — пишет письмо за кухонным столом. Она смотрит на меня поверх очков как на надоедливую муху, бурчит что-то себе под нос, а потом снова возвращается мыслями к нашему зятю Максу. Возникший было после разговоров об Анне порыв продемонстрировать ей мою любовь исчезает. Но я кладу руку ей на плечо и заглядываю в письмо: «Анна тоже глубоко скорбит о Хейнеле; к тому же она еще не вполне оправилась от потрясения после самоубийства ее кузины Мауси…» Смерть. Смерть. Эротический порыв угасает.
