Линдберг — это Linden, липы по-немецки и lind, мягкий, нежный, плюс Фрайберг. В голове у меня мягкий аромат липы, усиленный первой строкой любовного стихотворения Фридриха Рюкерта{65}, востоковеда и поэта: Ich atmet' einen linden Duff[8]. А отсюда переход к истинному предмету последней части моего сновидения: страстной юношеской влюбленности.
Письмо от Гизелы Ференци — самая личная часть сновидения. Это имя имеет прямое значение: Гизела Ференци — вдова человека, который был хорошим и преданным мне психоаналитиком, пока на старости лет не сошел с ума.{66} Но почему мне приснилось, что из всех людей именно она желает мне всего лучшего? Причиной этого может быть только другая Гизела, Гизела Флюсс, моя первая любовь. Она жила во Фрайберге. Я останавливался в доме ее родителей в свой первый и единственный приезд в родной город; тогда мне было шестнадцать. Мы гуляли с ней, держась за руки, по тому самому пологому, усыпанному одуванчиками зеленому лугу, который я запомнил (очень смутно) с младенчества. Прикосновение ее руки, первое прикосновение женской — не материнской — руки вызвало во мне более чувственное и эротичное наслаждение, чем любое гораздо более откровенное действо впоследствии. Первая любовь — это та любовь, которая, по словам Тургенева, не может и, наверно, не должна повториться.
Пытаясь произвести впечатление, я читал ей любовные стихи Рюкерта. Я только что выучил их в школе. А вообще-то наш разговор был косноязычным и нечленораздельным. За нас говорили наши застенчивые глаза, кончики пальцев, наше молчание в тот миг, когда кайма ее длинной голубой юбки шелестела в высокой траве. Или когда, через силу заставляя себя есть аппетитные кушанья, приготовленные ее матушкой, я поднимал голову от тарелки и на какой-то миг встречался с ней глазами, и она, вспыхнув, тут же отводила взор. Гизела!
В тот мой приезд у меня зверски разболелся зуб, и ее добрая матушка дала мне выпить чего-то очень крепкого. Впервые в жизни я попробовал алкоголь и опьянел. На следующий день я не мог вспомнить, как поднялся по лестнице и добрался до своей постели. Матушка Гизелы, весело улыбаясь, сказала, что беспокоилась обо мне и ночью дважды приходила в мою комнату. После этих слов мои эротические чувства мгновенно удвоились: к дочери я добавил мать, которая и в самом деле была очень красивой дамой с длинными черными волосами, темными внимательными глазами, орлиным носом и решительной линией губ. Но главное, она была чрезвычайно умна и начитана, что делало ее непохожей на большинство еврейских мамаш, довольных и тем, что плодят гениев мужского пола.
Я хотел остаться во Фрайберге; я всю жизнь жалел о том, что покинул этот рай. Ведь густые леса были именно там.
И вот теперь мне пригрезилось, что это Гизела — и дочь, и мать — желает мне всего лучшего.
Мать, конечно, давно уже умерла; да и дочка, наверно, тоже.
А Ференци?
В этом слове слышится Фиренце (Флоренция), где я видел Райские врата, у входа в гигантскую грудь Кафедрального собора. В то время я писал свое «Толкование сновидений». Это напоминает мне о другой груди, за рекой, в городе мерцающих светлых отражений — забыл его название. И еще о великом городе Амор, где день за днем я созерцал неспокойного, сердитого Моисея. Там к тому же я вошел в широкую вагину всемирной Церкви.
— Пойду прогуляюсь. Не жди меня.
От ужаса Анна бледнеет.
— Наверно, сегодня, — говорю я, нежно касаясь ее руки. — Я больше не в силах терпеть.
Она умоляет, но я непреклонен. Она принимается плакать, но в конце концов вытирает слезы. Слышно, как подъезжает автомобиль. Это означает, что приехал Шур, мой избавитель.
Он входит, оживленный и жизнерадостный.
— Доброе утро, дорогой друг, — бормочу я. — Вы знаете, что вам предстоит сделать. Анна согласна.
Его лицо мрачнеет:
— Вы уверены?
— Да.
Он расстегивает и открывает свой кожаный саквояж.
— Я предупрежу маму и тетушку, — говорит Анна прерывающимся голосом.
— Не надо. К чему их беспокоить? Я не умру еще день или два. Они смогут попрощаться со мной, когда я буду лежать без сознания. Анна, дорогая моя, не забывай, что ты — психоаналитик. Изучай свою скорбь. Приготовься к тому, что тебе будет казаться, будто я заблудился в каком-то дремучем лесу или на вершине ледяной горы. И что я несчастен. Но это не так: потерянной и несчастной будешь ты сама. Но и это пройдет.
Есть еще Berg, гора. Я словно вновь оказался в вечной ледяной тени нависающей надо мною горы — где-то в Доломитах{67} или Альпах.
Она, рыдая, падает в мои объятия. Я чувствую соленую жидкость на щеке. Шур мягко отстраняет ее. Укол иглы.
— Спасибо, — говорю я ему. — Вы всегда были добры ко мне.
Он тоже еле сдерживает слезы, кладет руку мне на плечо:
— Прощай, старый друг.
Боль немного утихает.
Словно издалека доносится его голос:
— А с ними вы не хотите попрощаться?
Я открываю глаза и обвожу взглядом равнодушных зрителей. Поднимаю руку:
— Прощайте.
глава 11
Сон: я должен сдать экзамен по какому-то предмету, называемому «затемнение»{68}. Проваливаюсь. Мне страшно стыдно.
глава 12
Поскольку в бессознательном нет времени, то вот я сижу в кафе «Ронахер» с Лу Андреас-Саломе (не знаю, впрочем, зачем упоминать фамилию ее мужа, если они никогда не спали в одной постели), прошло всего несколько лет после окончания Великой войны, а моя война с раком только начинается. Лу впервые видит меня с протезом и шокирована тем, как я выгляжу и как говорю. Но, по ее словам, глаза мои сияют, как и прежде. Я говорю, что встреча с ней для меня как эликсир молодости. Хотя ей больше шестидесяти, волосы ее по-прежнему блестят, а голубые глаза возбуждают. Она и в самом деле «счастливое животное».
Уже поздно, но я не хочу уходить. Она говорит о женском нарциссизме, о способности некоторых женщин довольствоваться пассивной ролью и собственной привлекательностью, согласием быть любимой, а не любить, просто быть, а не действовать. Я соглашаюсь с ней со всем пылом, на какой способен. Сама Лу в высшей степени воплощает именно такой тип женщины, при этом сочетая его с мужской энергией и интеллектом. Она говорит о том, что нарциссический характер является чрезвычайно привлекательным для многих мужчин и при этом позволяет женщинам не разрываться между своими духом и плотью.
— Наша плоть, или наши желания, пребывает в полном согласии с нашим духовным миром, — размышляет она, — тогда как у мужчин они всегда разделены.
