на молу у палатки с телом погибшего матроса, оно и стало документальным источником съемки. А Одесская лестница фигурировала не на фотоснимке, а на рисунке – в итальянском журнале Via Nuova, запечатлевшем вовсе не расстрел, а мирную толпу, наблюдающую за мятежным броненосцем в Одесской гавани. По этому рисунку построен кадр в конце третьего акта: толпа горожан всех сословий на спуске к порту. Если бы еще в мае-июне 1925-го нашелся расстрел на лестнице в Одессе, это отразилось бы в сценарии «1905 год». Но там нет мотива Одесской лестницы. Зато упомянут траур по убитому матросу во второй его части, где есть короткий эпизод восстания на броненосце. Это один из четырех сценарных номеров (правда, каждый из них мог означать несколько кадров):
116. Шлюпка с телом Вакулинчука едет на берег.
117. Толпа на берегу. Горячие речи над трупом.
118. Речь молодого оратора-студента (Фельдман).
119. Толпа посылает его делегатом на броненосец[48].
Скорее всего, в Москве Штраух нашел итальянский журнал, а французский с рисунком радостной толпы на лестнице попал к Эйзенштейну уже в Одессе, когда он воочию увидел великолепный спуск с Приморского бульвара к порту[49].
Показательно, что первым эпизодом, написанным уже для «Потёмкина», стала «Одесская лестница». Только потом было сочинено «Начало» (куда вошли эпизод с червивым борщом, попытка расправы капитана с матросами и бунт на корабле). Третьим разрабатывался «Траур»[50].
У эпизода траура на молу, кроме фото, был и другой источник – изданная в 1917 году брошюра Константина Фельдмана «Красный флот: Черноморский флот и революция (19051917 г.)». Ее автор неслучайно назван в пункте 118 сценария. Реальный участник одесских событий 1905 года, в то время 18-летний социал-демократ, ставший к 1925-му журналистом, Фельдман сыграет самого себя в сцене митинга и в конце того же третьего акта фильма появится как «делегат берега на броненосец» (что тоже соответствовало реальности).
Однако в его брошюре не было никаких подробностей, необходимых для режиссерской разработки игрового эпизода. Эйзенштейн мог почерпнуть их в библиотеках и архивах Одессы из прессы и из свидетельств очевидцев.
Среди материалов о дне скорби по Вакуленчуку выделяется очерк Корнея Чуковского «К годовщине потёмкинских дней (воспоминания очевидца)», написанный в стиле прямого репортажа – правда, через год после событий! Он был напечатан 15 июня 1906 года (№ 9342) в одесской газете «Биржевые ведомости». Нет сомнений, что этот очерк режиссер прочитал в первые же дни после после приезда в Одессу и весьма критично использовал в сценарной разработке сочинение будущего знаменитого сказочника, что делает необходимыми пространные выписки из него:
«15-ое июня 1905 года…
В самом конце мола – палатка, сложенная из бревен и брезента.
В палатке труп матроса. На груди у него бумага, где фиолетовыми буквами пишущей машинки изображено:
„Товарищи. Матрос Омельчук (кажется, так) зверски убит за то, что сказал, что борщ не хорош. Осените себя крестным знамением и отомстите тиранам“.
Возле покойника его товарищ-матрос без перерыва читает эту бумагу, как псалтырь. Бабы слушают, крестятся и плачут.
Но, странно, горя или озабоченности ни у кого не видал я тогда.
Все были как-то праздничны.
Появились мелкие торговцы.
– Квасу, квасу! Вишень, черешень, семечек, подсолнухов!
Бабы разостлали свои платки, уселись в тени – и пред ними обычная водка и нарезанная колбаса.
Много детей, прыгающих, смеющихся. Не революция, а пикник.
С пароходов, даже иностранных, стали сходить матросы. Забастовали.
Зазвонили в колокола, которыми обыкновенно выбивают „склянки“. Как в Москве под Пасху. От этой пестроты, от этого звона, от жаркого июньского неба становилось еще веселее, хотелось размахивать руками, кричать, создавать самые несбыточные, самые нелепые замыслы. Все вдруг сразу поверили, что что-то кончилось, и начинается что-то совсем другое. А тут еще пронзительно заревели на весь город пароходные „сирены“.
Появились красные флаги – откуда? – их отобрали у стрелочников: недалеко от мола проходят поезда.
Интеллигенции нет, и потому все мечтают, и никто не хочет думать.
Беспечальная, веселая южная революция!
Труп немного попахивает. Матрос в колеблющейся палатке в тысячный раз читает, как псалтырь, свое неуклюжее воззвание: „Осените себя крестным знаменьем, а которые евреи, так по-своему“, – снисходительно говорит он иногда. Море сверкает, и всем весело, и все едят вишни, рассказывают новоприбывшим „все с самого начала“. Все говорят, и никто никого не слушает.
А там, наверху, на высокой террасе бульвара, столпились тысячи белых солдатских рубах, блестит бессильное оружие, и все власти обречены на сознание своей беспомощности».
Но вот 23-летний Чуковский переходит к дневным впечатлениям, иным по настроению и по содержанию событий:
«Когда около часу дня взбежал я по лестнице, у самой верхней ступени стоял верховой казак, который не захотел пропустить меня. Зараженный духом легкомысленной свободы, которая только что окружала меня, я на глазах у всех перелез решетку, составлявшую перила лестницы. ‹…›
Возле трупа все еще толпились люди.
Но простонародья было меньше.
Появилось много пиджаков и грязных манишек.
Вишен никто уже не покупал.
Какие-то девицы подбрасывали прокламации и сами же их поднимали. ‹…›
На бочке, неподалеку от трупа, стоит пожилая, некрасивая женщина и, ударяя кулаком по ладони, говорит привычную речь, заканчивая каждую свою фразу спондеически[51]: „тиранами“, „Победоносцев“, „самодержавие“…
Вдруг она перебивает себя и кричит: „Товарищи, долой провокатора! Среди вас провокатор“, – указывает пальцем на кого-то высокого, здорового, с проседью.
Судя по фуражке, это был морской стражник. Он что-то сказал про жидов, которые „мутят“, но сказал тихо, шепотом, без злобы, замахнулся палкою, ее у него перехватили и некрасиво ударили ею по лицу. Он выругался, его приподняли, его отпустили, на время он исчез, точно провалился в толпу, потом раздался выстрел, и он, страшно бледный, схватившись за живот, перегибаясь влево, тихонько пошел к пакгаузу. Я тогда не понял, что выстрелили в него, и только потом, когда увидал его мертвым, вспомнил о выстреле. Кроме этой женщины, было еще много ораторов, но все они говорили о своих теориях, о своих программах, о своих конечных целях, все они полемизировали друг с другом, а о том, что делать сейчас, сию минуту, как использовать нынешнее положение, и не заикались.
Бундисты нападали на эсеров, эсеры на эсдеков, эсдеки на анархистов – толпа сумрачно слушала их и молчала».
И вдруг свидетель-мемуарист делает неожиданный вывод:
«Вообще, чувство законности и единения было в толпе необычайное. Не толкались, уступали друг другу дорогу; как в церкви, передавали пятаки через головы, прося ближе стоящих к трупу передать их матросу, так что иной пятак проходил через десятки рук и неизменно доходил по назначению»[52].
Опровержение источника
В тексте Чуковского узнаются многие мотивы и детали фильма:
• палатка Вакулинчука из брезента, натянутого на тонкие шесты, в конце мола;
• крестящиеся и плачущие бабы у палатки;
• записка на теле Вакулинчука (автор забыл фамилию матроса и почерпнул ее ошибочное написание – Омельчук – все
