в том же журнале L'lllustration, хотя ничего не стоило ее проверить по русским газетам 1905 года);
• матрос, читающий вслух обращение команды к одесситам;
• пятаки, передаваемые как пожертвование на похороны.
Гораздо более значительны и показательны отличия фильма от описания. Можно даже утверждать, что Эйзенштейн опровергает очерк Чуковского. Убраны все мотивы, которые окрашивают ситуацию траура иронией и даже издевкой: на экране нет ни праздничного настроения толпы с веселящимися детьми, ни предприимчивых торговцев, ни обстановки пикника на молу, ни яростных препирательств адептов разных политических партий…
Не только общее настроение, которое формирует режиссер на экране, резко противостоит атмосфере очерка Чуковского. Фильм принципиально отличается и отношением к людям, оплакивающим Вакулинчука[53].
В очерке масса на молу определяется как «толпа», «все», «люди» – лишь иногда Чуковский выхватывает из массы отдельных персонажей, но в основном тех, кто достоин лишь иронии или прямого осмеяния. В фильме Эйзенштейн, прежде всего, стремится к дифференциации массы. В противовес традиции просто заказывать количество участников массовых сцен, режиссер качественно формирует массовку из тщательно отобранных типажей, то есть лиц с ярко выраженной характерностью – горожан с мгновенно узнаваемой принадлежностью к той или иной социальной, возрастной, этнической, гендерной страте горожан[54]. Он учитывает и узнаваемый психотип персонажа, чтобы определить его/ее место и поведение в композиции эпизода и в развитии ситуации.
Уже сочиненные в одесской гостинице монтажные листы содержат (пусть пока еще не очень точно) определенную последовательность микросюжетов, развивающих ситуацию от скорби к протесту. Эйзенштейн намечает микророли, на которые необходимо искать исполнителей-типажей. Как правило, обозначены социальные группы, к которым они относятся, их действия, их возраст: «Двое рабочих с обнаженными головами», «Две бабы на коленях», «Две дамы с зонтом», «Юноша читает прокламацию вслух», «Старик-рабочий записывает на клочке», «Журналист записывает в книжечку», «Две женщины бьются лбом», «Одна голосит», «Поют рабочие», «Старуха утирает слезы»…
Отбор типажей начался одновременно с написанием сценария. Их искали и в Посредрабисе, где состояли на учете профессиональные и самодеятельные актеры с выразительной внешностью, и на улицах города, где ассистенты вели «отлов» заданных режиссером типажей. Во время съемок Эйзенштейн будет импровизировать с отобранными типажами – варьировать их поведение перед камерой, задавая простейшие действия и эмоциональные состояния, чтобы потом, в монтаже, расположить снятые кадры в порядке, нужном для развития общего построения[55].
В разработке и в фильме проводится принципиально иная, чем у Чуковского, трактовка одной из подробно описанных в очерке ситуаций: речь женщины на митинге и реакция на нее «морского стражника» – полицейского-провокатора, как полагает ораторша, по мнению же автора очерка, «просто» бытового антисемита.
«Пожилая, некрасивая женщина», с откровенной иронией обрисованная Чуковским, в фильме стала молодой миловидной брюнеткой. А «высокий, здоровый» (из газет известна его фамилия – Глотов, она есть и в сценарной записи) превратился в наглого, самодовольного мещанина, который не «шепчет», а громко бросает в толпу провокационный призыв. На экране, напомню, его оскорбительная реплика о «жидах, которые мутят», сведена к черносотенному: «Бей жидов!». И в фильме провокатора не убивают выстрелом из пистолета, как писал Чуковский, – на него обрушиваются кулаки возмущенной толпы[56].
Именно этот момент митинга Эйзенштейн использовал для эмоционального перелома и смыслового превращения траура в протест против царизма – виновника политики национальной розни в России. В монтажных листах Эйзенштейн назвал ораторшу бундисткой. В 1925 году это определение, значимое для революции 1905 года, было понятно без пояснений, но сейчас требует комментария.
Лево-социалистическая партия БУНД (в переводе с идиша «Союз» – сокращенное название «Всеобщего союза еврейских рабочих в Литве, Польше и России») была частью РСДРП – Российской социал-демократической рабочей партии. В царской России, с ее официальным антисемитизмом и чертой оседлости, БУНД возник как подпольная организация – некоторой легализации он добился после революции 1905 года. Приверженность идеям и принципам демократического марксизма и интернационализма не мешала БУНДу выступать за национально-культурную автономию для евреев Восточной Европы, носителей своеобычной культуры на идиш, которая бурно развивалась в конце XIX – начале ХХ века в России и Польше, Литве, Украине и Белоруссии. Как раз там, где царское самодержавие резко ограничивало гражданские и культурные права своих подданных-евреев, их успехи в музыке и живописи, расцвет прозы и поэзии на идиш несли в себе немалый заряд оппозиционного протеста против оскорбительного этнического и социального неравенства.
Обратим сразу внимание на то, что в сцене митинга титр с призывом молодой брюнетки («Пусть не будет различия и вражды между нами!») как будто не совсем точно отражает политическую позицию БУНДа. Выступая против неравноправия разных этносов и конфессий России, против провоцируемых властью конфликтов между ними, партия призывала все же сохранять культурно-языковые различия народностей. Призыву сионизма к евреям вернуться на историческую родину – в Палестину, чтобы возродить собственное государство, БУНД противопоставил лозунг «Там, где мы живем, там наша страна». Позднее мы попробуем объяснить это несовпадение титра с общеизвестной тогда национальной политикой БУНДа.
КАДРЫ ЭПИЗОДОВ «МИТИНГ НА МОЛУ» И «ПРОВОКАЦИЯ»
Неслучайно, конечно, у трех ораторов на молу ярко выраженная еврейская внешность. Продуманный режиссером подбор типажей отразился в объявлениях прессы и в заданиях ассистентам.
19 сентября 1925 года одесская газета «Известия» объявила «Конкурс экспедиции 1-й Госкинофабрики в Москве»:
«Для съемок юбилейной кинокартины „1905 год“ (режиссер С. М. Эйзенштейн) требуются натурщики по следующим признакам:
1) Женщина, лет 27, еврейка, брюнетка, высокого роста, слегка худая, большого темперамента (на эпизод бундистки).
2) Мужчина, от 30–40 лет, высокий, широкоплечий, большой физической силы, добродушное лицо, „дядя“ типа немецкого актера Эмиля Яннингса.
3) Мужчина, рост и лета безразличны, тип упитанного обывателя, наглое выражение лица, белобрысый, желателен дефект в построении глаз (легкое косение, широкая расстановка глаз и т. д.)»[57].
По точным физиогномическим признакам в объявлении мы узнаем не только бундистку, но и провокатора-антисемита – их внешность определена совсем не по Чуковскому.
На экране еще до темпераментной брюнетки появляется другой еврейский типаж – юный матрос (Мирон, или Мотеле Курильский) с воззванием потёмкинцев в руках. Его внук, одесский журналист Виктор Курильский, рассказывал:
«„Роль“ досталась моему деду совершенно случайно. Осенью 1925-го ему было пятнадцать с половиной лет, но выглядел он постарше. Он в матроске шел по улице, там его и „отловили“ ассистенты Эйзенштейна, предложили сняться. Конечно, копна волос и внушительный еврейский нос деда слабо сочетаются с образом матроса 1905-го года»[58].
В фильме, впрочем, юный еврей в матроске под домотканым свитером – вовсе не представитель команды броненосца, о котором упоминает Чуковский. Он выглядит просто одесским рыбаком, читающим вслух листовку потёмкинцев. Предложение ассистентов (Штрауха и Лёвшина?) юноше с еврейской внешностью сняться в сцене с воззванием потёмкинцев было, безусловно, следствием точного режиссерского задания.
Наконец, параллельно с бундисткой митингует упоминавшийся реальный
