пуст. На соседнем пути стоял единственный вагон для скота, в который отвели Новского. Следователь Федюкин, высокий, рябой и непреклонный, провел тогда с Новским наедине около пяти часов (двери были заперты снаружи), пытаясь убедить его в том, что нравственный долг важнее ложного признания. Эти переговоры завершились полным фиаско. Потом последуют долгие ночи без дневного света, проведенные в одиночке суздальской тюрьмы, в сырой каменной камере, известной под названием псарня, главная архитектурная ценность которой состоит в том, что человек в ней оказывается заживо замурованным, и свое земное бытие воспринимает в сравнении с вечностью камня и бытия как пылинку в океане безвременья. У Новского уже пошатнулось здоровье; долгие годы каторги и революционный восторг, подпитывающийся кровью и звездами, ослабили его легкие, почки, суставы. Тело его теперь покрылось фурункулами, которые под ударами резиновых дубинок лопались и выдавливали полезную кровь вместе с вредным гноем. Но казалось, что Новский из соприкосновения с камнем своей живой гробницы извлек некие метафизические выводы, которые, без сомнения, не очень отличались от тех, что внушают мысль о том, что человек — лишь пылинка в океане безвременья; но ему, похоже, это осознание нашептало и какие-то умозаключения, которых архитекторы псарни не могли предвидеть: ничто ни за что. Человек, обнаруживший в сердце своем эту еретическую и опасную мысль о бренности бытия, вновь, однако, оказывается перед (последней) дилеммой: принять временность бытия во имя этого драгоценного и тяжело доставшегося осознания (исключающего любую нравственность, и следовательно, являющегося абсолютной свободой) или во имя того же самого осознания пасть в объятия ничтожности.
Сломить Новского стало для Федюкина делом чести, вызовом наивысшей степени. Поскольку до сих пор за его долгую карьеру следователя ему удавалось, ломая позвоночник, сломить и волю самых упорных (поэтому ему всегда и поручали самый прочный материал), то Новский теперь стоял перед ним как своего рода научная загадка, неизвестный организм, который ведет себя непредсказуемо и нетипично по сравнению с остальной популяцией. (Нет сомнения, что в этой достойной уважения умозрительной конструкции Федюкина, с учетом его более чем скромного образования, не было ничего книжного, и поэтому от него ускользала любая связь с телеологическим умозаключением; он, наверное, чувствовал себя автором доктрины, которую формулировал совсем просто и понятно любому человеку: «И камень заговорит, если ему выбить зубы»).[12]
В ночь с 28-го на 29-е января из камеры вывели человека, который все еще носил фамилию Новский, хотя теперь это была лишь пустая оболочка человеческого существа, груда гниющей и измученной плоти. В погасшем взгляде Новского можно было прочесть, как единственный знак души и жизни, решение не отступать, и последнюю страницу своей биографии написать своей волей и в полном сознании, как пишется завещание. Он эту свою мысль сформулировал вот так: «Я вступил в зрелые годы, зачем же портить себе биографию». Наверное, он понял, что это, пусть и последнее искушение, — не только заключительная страница автобиографии, которую он писал лет сорок сознательной жизни своей кровью и своим мозгом, но это, собственного говоря, итог его жития, вывод, на котором все покоится, а все прочее (а все прочее было) только побочный трактат, расчетливое действие, ценность которого мизерна по отношению к конечной формуле, придающей смысл этим побочным операциям.
Два надзирателя ведут Новского, подпирая его с двух сторон, вниз по какой-то полутемной лестнице, что круто уходила в глубину, в трехъярусный подвал тюремного здания. Помещение, куда его привели, было освещено одной голой лампочкой, свисавшей с потолка. Надзиратели его отпустили, и Новский закачался. Он слышал, как за ним затворилась железная дверь, но сначала ничего не различал, кроме света, больно врезавшегося в его сознание. Потом дверь опять отворяется, и те же надзиратели, на этот раз во главе с Федюкиным, вводят какого-то юношу и ставят его на ноги в метре перед Новским. Новский думает, что опять дело в какой-то подстроенной очной ставке, одной из многих, и упрямо сжимает беззубые челюсти, и с болезненным усилием поднимает отекшие веки, чтобы рассмотреть юношу. Он ожидал вновь увидеть перед собой мертвеца с погасшими глазами (каким был Рейнхольд), но с оторопью видит перед собой молодые и живые глаза, полные страха человеческого, совершенно человеческого. Юноша был обнажен до пояса, и Новский с изумлением и ужасом понимает, на теле юноши нет ни одного синяка, ни одной раны, кожа здоровая, смуглая, которой еще не коснулся тлен. Но то, что его больше всего удивило и испугало, это был взгляд, значение которого он не мог разгадать, эта неизвестная игра, в которую он был вовлечен, сейчас, когда он уже было подумал, что все завершилось наилучшим образом. Мог ли он заподозрить, что ему готовит гениальная и дьявольская интуиция Федюкина? Федюкин стоял у него за спиной, невидимый, но присутствующий, молчавший, затаивший дыхание, давая ему возможность самому догадаться, ужаснуться от той мысли, и когда сомнение, порожденное ужасом, ему шепнет, что это невозможно, в тот момент бросить ему в лицо правду, правду, что тяжелее спасительной пули, которую он мог бы выпустить ему в затылок.
Когда подозрение, порожденное ужасом, шепнуло Новскому это невозможно, в тот же миг послышался голос Федюкина: «Если Новский не сознается, мы тебя убьем!» Лицо юноши искажено страхом, и он падает на колени перед Федюкиным. Новский закрыл глаза, Но не мог, из-за наручников, заткнуть и уши, чтобы не слышать мольбу юноши, которая вдруг, каким-то чудом, начала разрушать прочную стену его решения, подрывать его волю. Юноша умолял его дрожащим, сломленным голосом, признаться ради его жизни. Новский ясно слышал, как надзиратели передернули затворы своих пистолетов. За плотно сжатыми веками в нем одновременно с осознанием боли и предчувствия поражения появляется ненависть, потому что у него было достаточно времени подумать и понять, что Федюкин его раскусил и решил уничтожить там, где чувствует себя могущественным: в его эгоизме; потому что, если он (Новский) пришел к спасительной и опасной мысли о бессмысленности собственного существования и страдания, это по-прежнему нравственный выбор; интуитивный гений Федюкина догадался, что такая позиция свидетельствует об определенном выборе, который, в общем-то, не исключает нравственности, напротив. Револьверы, вне всякого сомнения, были с глушителями, потому что Новский едва услышал выстрелы. Когда он открыл глаза, юноша лежал перед ним в крови, с простреленным черепом.
Федюкин зря слов не тратит, он знает, что Новский его понял; делает знак надзирателям вывести Новского, и они берут его под руки. Федюкин дает ему двадцать четыре часа на раздумья в хорошо охраняемой камере, где он сможет вновь «под смертным каменным
