присяги присланной правительствующим сенатом в 1801 году, и назначенной собственно для иностранцев, желающих вступить в русское подданство. Эту последнюю, «по буквальному её содержанию», Буксгевден находил более соответствующей намерениям Государя и потому просил заменить ею прежде посланную. Однако в Петербурге этого соображения по-видимому не приняли во внимание. — «Его Величество изволил опробовать. один из печатных экземпляров», — писал граф Румянцев графу Буксгевдену от 4-го марта, — «и коль скоро требуемое вами число на шведском и финском языке будет приготовлено, без замедления к вам доставлю». Так как в печатном экземпляре была послана первоначальная форма, последующая же (для иностранцев) была рукописная, — то этим самым утвержден первый образец, и ожидание Буксгевдена что он менее соответствует намерениям Государя, оказалось неверным.
Из ответа Румянцева не видно, какими соображениями руководились Государь и он при выборе формы присяжного листа. Сравнивая же их содержание, можно кажется безошибочно предположить, что первоначальному тексту дано предпочтение по весьма разумным соображениям. Смысл его таков: я, подписавшийся, клянусь в том, что хочу и должен служить верно и нелицемерно Государю и его наследнику, во всем повиноваться, не щадя жизни, исполнять все узаконения, изданные от власти Государем установленной и проч.; восстановленное Его Императорским Величеством в отечестве моем спокойствие и тишину соблюдать и никаких сношений с возмутителями не иметь, и таким образом себя вести и поступать как надлежит верному Его Величеству и спокойному гражданину. — В позднее доставленной форме, более сложной и менее удобопонятно изложенной, говорилось от лица иностранца, вступающего в подданство по собственному желанию и указывалось прежнее его подданство. Более существенная разница заключалась в том, что в последней говорилось только о желании служить (хочу), между тем как в первой говорилось и о желании и о долге (хочу и должен). Кроме того во второй форме вовсе не упоминалось об отношении к обстоятельствам того времени, т. е. к сохранению спокойствия и несношению с нарушителями его. Первая присяга, очевидно, истекала как логическое последствие из действительного порядка вещей, установившегося после покорения страны русскими войсками, а вовсе не из добровольного подчинения, что бывает в случае принятия подданства иностранцами по их просьбам, на какой собственно случай и установлена была сенатом вторая форма. Посылку этой последней не следует ли объяснить тем, что при начале военных действий и главнокомандующий относился с доверием к отзывам бывших при нем эмигрантов, утверждавших, подобно Спренгтпортену, что вся страна желает добровольно подчиниться русской власти. Не зная точно, чего желал Александр Павлович, он думал, конечно, попасть такой посылкой в тон его намерений.
Заметим здесь, что, делая перевод на шведский и финский языки, переводчики допустили некоторые, хотя и незначительные изменения. В переписке между министром и главнокомандующим о них вовсе не упоминается, кроме указанной выше оговорки о допущенных сообразно обстоятельствам переменам; но относилась-ли эта оговорка именно к ним сказать трудно. Так в русском тексте присяга оканчивается словами: «в заключение же сей моей клятвы целую Слова и Крест Спасителя моего. Аминь». В обоих переводах эти слова вовсе опущены, без сомнения, потому что они не соответствовали обрядам лютеранской церкви; не следовало их в таком случае включать и в русский текст. Но более существенное изменение заключалось в титуле Государя. По-русски: служить Его Императорскому Величеству, Великому Государю Императору Александру Павловичу и т. д., а по-шведски и по-фински вставлено слово «князю». Титул принимал затем значительно измененный вид: по-шведски — Его Императорскому Величеству всемилостивейшему Князю, Императору Александру Павловичу и т. д., а по-фински: Его Императорскому Величеству всемилостивейшему Князю Императору и т. д.
Вставка эта, влагавшая первое, хотя и едва заметное глазу, зерно обособленности Финляндии, вероятно сделана без ведома Государя и даже графа Румянцева, которые рассматривали один лишь русский текст, не имея возможности читать и сличать тексты шведский и финский по незнакомству с этими языками. Если же такое рассмотрение шло бы в министерстве иностранных дел чрез переводчиков, то Государю, или по крайней мере Румянцеву, было бы представлено об этом особое объяснение, чего вовсе не находится в документах. Притом в сообщенном графу Буксгевдену высочайшем разрешении прямо говорится об утверждении печатного экземпляра, т. е. того русского текста, в котором титул «князя» вовсе не употреблен.
Небольшое, но вовсе не ничтожное, видоизменение это явилось без точного ведома высшего правительства. Буксгевден же, хотя и знал, может быть, об изменениях, но, как человек более военный, не давал вероятно этим мелочам никакого значения, тем более что Финляндия покорялась оружием и, как завоеванная, прямо зачислялась в русские провинции, что говорили тогда и все документы. Следует, впрочем, оговориться, что этот титул «князя» явился впервые еще в шведском и финском текстах первоначальной прокламации, изданной от имени графа Буксгевдена, но составленной, как выше объяснено, в Петербурге при непосредственном участии Спренгтпортена. Тогда в русском и французском изложениях этого титула не было, но в переводе на названные местные языки, который делался чрез посредство Спренгтпортена, он явился в таком виде: «мой Всемилостивейший Государь и Державнейший князь». Было ли тогда об этой вставке какое-либо суждение или разрешение, из документов тоже не видно; но вероятнее что его не было, ибо в архиве сохранились короткие записки Спренгтпортена графу Румянцеву, одна утром, а другая вечером 24-го января, с препровождением при одной шведской, а при другой финской прокламации, — и в них ни слова не упоминается ни о каких изменениях. Если же принять во внимание что в этих переводах участвовал Ладо, — один из аньяльских заговорщиков желавших видеть Финляндию отдельным герцогством или княжеством, и Спренгтпортен, предлагавший отдельную финляндскую великокняжескую корону разным лицам и неизвестно какие проекты теперь носивший в глубине душ и, когда домогался высшего положения в этой стране, — то можно с вероятностью угадывать нить, которая незаметно пристегнула в переводе небольшое словцо. Не следует забывать, что Ладо был единственным, по признанию Спренгтпортена. переводчиком на финский язык. Свободно пропущенное в прокламации изменение коренного русского титула могло поощрить к употреблению его и в присяге.
Вопрос о присяжных листах был таким образом разрешен ответом графа Румянцева от 4-го марта. Но много позже, именно 9-го апреля, получено было от министра подробное, одобренное Государем изложение порядка присяги; к нему мы возвратимся вскоре. В нем, как бы мимоходом, говорилось: «…присяжный лист употреблять тот, который из присланных сюда от вашего сиятельства предпочтительно вами был выбран». Этим дело запутывалось: какой лист был предпочтительно выбран Буксгевденом? Один — русский первоначальный, он изменил сообразно обстоятельствам в переводе. Другой послал дополнительно, находя что он более соответствует намерениям Государя. Но предпочтения собственно он не давал ни одному. Затем разрешенный ответом 4-го
