домой, в свою деревню, отворил дверь в избу, видит — матушка его, живая, сидит на лавке, прядёт, жена с ухватом у печки возится, тут же овца — жмётся к печи. Жена увидела его и говорит: «Вот ведь радость, матушка, — Ваня со службы вернулся». Затеплила свечу, поставила к образам. Потом достала из сундука белую рубаху, протягивает ему: «Надевай, Ваня, — праздник».
Иван проснулся — сердце колотится: до чего ж хорошо — и матушка живая, и жена, и дома чисто, и овца есть. В войну говорили, будто свеча да белая рубаха во сне — к смерти; но Иван отогнал прочь дурные мысли — небось не война. Может, скоро домой отпустят?..
В тот же день после обеда приказал фельдфебель строиться. Сам стал перед строем, покрутил усы.
— Положено, — сказал, — вам, ребята, жалованье — по тридцать копеек на душу. Но как служили вы плохо, на учении и в маршировке успехов не оказали, будет вам по гривеннику.
Солдаты молчали, переминались с ноги на ногу.
Фельдфебель взял сумку, пошёл вдоль строя, клал каждому в ладонь монетку.
Поравнялся с Иваном:
— Получай, Меньшов.
Иван руку не протянул. Стоит перед ним Кривоногий, в пальцах гривенник держит.
Иван сказал:
— Нехорошо, Михеич. Солдатское дело такое: кровь поровну и копейка поровну.
Кривоногий покраснел сильней всегдашнего, только искры не посыпались.
— Ты как посмел!
— А что мне сметь? Своё прошу, не ворованное.
Фельдфебель ногами затопал:
— Ах, такой-растакой, это что ж, по-твоему, выходит, что господа начальство — воры?
Иван сказал:
— Я про начальство не знаю, а что ты, господин фельдфебель, из наших копеек рубли сколотил да к себе в сумку положил, это я и под присягой отвечу.
Фельдфебель замахнулся кулаком, но Иван крепко схватил его за руку:
— Меня Наполеон не побил, неужто тебе, господин фельдфебель, позволю?
Кривоногий выдернул руку:
— Ну, Меньшов, попался ты мне.
Подхватил на боку тесак, побежал прочь, заорал:
— Бунт!
Иван сказал:
— Пропала, ребята, моя голова. Погорячился малость.
«Зелёная улица»
Полк построили четырёхугольником. Вызвали на середину две шеренги солдат, поставили лицом друг к другу. В каждой шеренге по двести пятьдесят человек. У каждого солдата в руке длинная, гибкая палка с палец толщиной — шпицрутен. На левом фланге расположились барабанщики. Показался назначенный командовать наказанием офицер; день был ветреный — офицер придерживал рукой треугольную шляпу. Офицер приказал пробовать, и солдаты принялись махать палками в воздухе, будто приноровляясь, как покрепче ударить. Подъехал полковник верхом на белой лошади, ноги и брюхо у лошади были забрызганы грязью. Полковник сказал солдатам: если кто пожалеет, слабо будет бить, тот пеняй на себя.
Вывели Ивана Меньшова.
Офицер в треуголке достал из кармана бумагу, развернул и прочитал, что за дерзкий бунт против начальства рядовой Меньшов Иван будет проведён сквозь строй из пятисот человек четыре раза; всего назначено Меньшову две тысячи ударов.
Два ефрейтора обнажили Ивана до пояса, привязали ему руки крест-накрест к прикладу ружья, подвели к шеренгам.
Офицер вынул шпагу из ножен. Солдаты взмахнули палками. Барабанщики застыли, подняв палочки над барабанной шкурой. В этот миг порыв ветра сорвал с зазевавшегося офицера шляпу. Он бросился её ловить. Полковник смотрел на него с неудовольствием.
Иван поднял глаза, увидел серое небо над краем поля, встревоженные ветром верхушки деревьев.
Офицер поймал шляпу. Он поостерёгся опять надевать её на голову и сунул под мышку, хотя это было, наверно, против правил. Полковник сердито приказал начинать, не мешкая. Офицер вытянулся, сделал знак шпагой, словно собирался управлять оркестром. Барабанщики ударили дробь. Два ефрейтора, держа ружьё за концы, повели Ивана между шеренгами. Палки быстро опускались одна за другой. Полежаев закрыл глаза. «Пошёл наш Иван по зелёной улице», — грустно сказал кто-то рядом...
На спине у Ивана живого места не было, но он упрямо шагал под ударами, словно какая-то сила помогала ему переставлять ноги. Он упал, когда прошёл по «зелёной улице» трижды.
Подозвали доктора. Тот заглянул Ивану под веки, дал ему понюхать из флакона — и разрешил продолжать. Старые солдаты зашептались, что оно и хорошо, — хуже нет, если отнесут в лазарет, подлечат, а потом будут доканчивать наказание — лучше уж подряд.
Четвёртый раз ефрейторы тащили Ивана между шеренгами за привязанные к прикладу руки. Барабанщики били дробь так часто, что палочки были почти неразличимы в воздухе. Иван Меньшов принял ровно две тысячи ударов и на последнем умер, точно в последний раз не палкой его ударили, а острой саблей, доставшей до самого сердца.
Обратно шли молча, скорым походным шагом. Кривоногий спешил вприпрыжку сбоку колонны, крутил усы, покрикивал: «Весело шагай!»
Побег
Чуть свет трубач затрубил: стройся!
Полежаев привычно схватился одной рукой за ранец, другой за ружьё — и вдруг остановился как вкопанный.
«Я ли это? — подумал он. — Совсем недавно свобода была мне всего дороже, а теперь? Сто́ит захрипеть медной трубе, стоит барабанщику застучать своими палками — и я, как заведённая машинка, начинаю покорно поднимать и опускать ноги, вскидывать ружьё, крутиться на месте. Пусть лучше меня повесят, как тех пятерых в Петропавловской крепости, пусть голову мне отрубят на плахе, забьют палками, — пусть смерть, чем жалкая жизнь раба».
«Не горячись!» — послышался ему голос Ивана, но он отмахнулся от воспоминания, как отгоняют от лица ладонью табачный дым.
За стенкой палатки стихал дружный топот удалявшихся колонн, возгласы команд доносились уже издали.
Полежаев отставил ружьё, бросил на землю ранец и неторопливо зашагал прочь от лагеря.
Он и сам не знал куда. На Кавказ, в Сибирь, на край света — какая разница!.. Солнышко поднялось на небе, начало припекать. В придорожной канаве желтели одуванчики. Александр сорвал цветок, заложил себе за ухо. Сорвал травинку, пожевал. Вот и почтовый тракт. Верстовые столбы покрашены чёрными и белыми полосами, как караульные будки. Александр подумал: в полку уже хватились, наверно, — ищут. Ну, да теперь всё равно!
Догнал на дороге мужика, он вёл за собой телёнка.
— Здорово, дядя. Куда путь держишь?
— А вот в город иду, на
