в газету написал, чтобы ребята, кто землю свою любит, сажали деревья, и сам тогда ещё акацию у вас возле хаты посадил. Мы в том году на апрельский субботник всем классом вышли деревья сажать возле нашей школы, и они все прижились. А в прошлом году вышли уже всей школой. И вот в нынешнем году городской совет нам землю под посадку предложил в центральном парке, саженцы из Ворошиловграда привезли. И этого всего не было бы, если бы не Витина заметка. Неужели он вам не похвалился?
– Нет, Володенька, – улыбнулась Анна Иосифовна. – Ты не знаешь разве, что он никогда не хвалится?
– Неправда, мама, хвалюсь! – запротестовал Витя. – Просто много всего, не всякий раз успеваю похвалиться, – напустил он на себя важный вид, но тотчас рассмеялся. – Володь, я готов, айда! До вечера, мам. Не волнуйся, если поздно вернусь.
– Вы бы хоть поели, раз на целый день уходите! – посетовала мать, провожая ребят. Она отлично знала, что, когда Витя чем-то увлечён, он не чувствует голода и для него нет ничего хуже заставлять товарищей себя ждать.
Земля в центральном парке жёсткая, твёрдая, сухая, как и повсюду в этом засушливом краю. Чем выше растут терриконы возле шахт, тем гуще слой чёрной угольной пыли по всей округе. Пыль, что в ветреные дни летит со степи, другая – она живая, мягкая и пахнет солнцем. Она была здесь всегда, ветры носили её над ковылём и полынью ещё прежде, чем сюда пришли те, кто выкопал самый первый погребальный курган. Солнце и ветер властвуют над степью почти безраздельно. Если бы над этой плодородной землёй проливалось вдоволь дождей, она была бы цветущим садом. Но дожди её не очень-то жалуют, и в знойную пору деревья – настоящее спасение не только от нещадно палящего солнца, но и от жёсткой угольной пыли, которая слепит глаза, как снег во время пурги. А деревьям здесь приходится трудно без помощи человека: ведь в сухой почве не прорасти семечку, не укорениться новому побегу.
Самое живучее дерево – это белая акация. Родом она из пустыни и способна пережить даже самую жестокую засуху, а вырастает огромной, могучей, с развесистой кроной, дающей густую тень. Правда, акация не приносит съедобных плодов, а ведь некоторым людям кажется, что сажать стоит только такие деревья, с которых можно будет собрать урожай.
– Лучше бы каштаны прислали, их хоть жарить можно, – не мог не выразить своего разочарования Ким. – А ещё лучше абрикосы. Толку-то с этих акаций?
– Зато они вырастут быстрее любых других деревьев! – вступилась за акации Люба, любительница биологии и ботаники. – А когда они вырастут, у нас в Сорокино будет уже совсем другой воздух, вот увидишь. Ну а каштаны с абрикосами тоже посадить можно. Если все согласны.
Ким, явно не горя желанием выходить ещё на один субботник или воскресник, пробурчал что-то себе под нос.
Да, это не самая лёгкая работа. Ведь приходится таскать вёдрами воду с колонки, а это довольно далеко. Но как приятно поить эту землю, чтобы она по-матерински приняла молодые корни саженцев! Да, она жёсткая, суровая, и её нужно задобрить, умилостивить: в первые секунды вода стоит в яме неподвижно, не впитываясь, и только потом, словно подумав, земля начинает её пить. И смотреть, как она вбирает в себя влагу, неизъяснимо радостно.
Многие ребята и девчата, как и Витя, приехали сюда из краёв, где шумят леса, где деревья вырастают сами. Но здесь, на Донбассе, земля требует особенного внимания. Здесь людям нужно немало потрудиться ради своего союза с этим местом, ради своей мирной и уютной жизни на нём. Конечно, стране нужен уголь, и этой жёсткой чёрной пыли становится всё больше, и неуклонно растут в высоту терриконы. Человек берёт у земли так много, как, наверное, не брал никогда. Но нельзя только брать, ничего не давая. И давать – не меньшее счастье, чем брать. Витя не то чтобы так думал – он ощущал это всем существом, ещё тогда, когда посадил здесь своё первое дерево. С того дня он как будто сам пустил корни на этой земле и полюбил её такой, какая она есть, суровой и щедрой, вместе с её знойным ветром и чёрной угольной пылью.
Про мюнхенский сговор
Сердце в груди билось часто-часто и трепетало птичкой в клетке. Он вслушивался в себя внимательно и чутко, будто стоя над глубоким колодцем, со дна которого едва слышно доносится плеск воды, если погрузить в неё ведро. Трепет и тепло в сердце были похожи на счастье, но именно сейчас он чувствовал себя стоящим над неизмеримой бездной. В ушах снова и снова звучало одно и то же слово.
Когда он услышал свою фамилию, его лицо вспыхнуло и, наверное, залилось краской, так что всем был виден его стыд.
– Виктор Третьякевич!
Собственное имя прозвучало для него как чужое. Он вздрогнул, словно от удара. Но разве он совсем этого не ожидал? Тогда почему ему было так стыдно? Как будто бы он и ждал этого, и боялся пуще смерти, и хотел, и ни за что не признался бы себе в этом сам. А ведь считал себя таким честным!
– Кто «за» – прошу поднять руки.
И он видел, как одна за другой поднялся лес рук. Неужели они вправду все этого хотят?
– Кто против? Кто воздержался? Единогласно.
«Единогласно». Так решили его товарищи, коллектив. Теперь уже нельзя отказаться. Они решили, что он, Виктор Третьякевич, достоин доверия и будет отвечать за них. Решили его судьбу. И он, словно чужой, наблюдал, будто с какой-то высоты, как борются в нём смущение и гордость.
Сердце билось птичкой в клетке. Казалось, ещё немного – и оно вырвется на волю. Это было так похоже на счастье…
Мать сразу вспомнила историю с паровозом, едва взглянув в его бледное лицо, и испугалась, что он пришёл с такой же тяжестью и так же будет прятать её в себе.
– Что случилось, сынок? – не удержалась она от вопроса.
– Меня выбрали комсоргом школы, мама, – ответил он.
– А как же твой оркестр?
Этот вопрос отрезвил его, словно мать поднесла ему зеркало.
– Да ничего страшного! – улыбнулся он. – Одно другому не мешает! Мы и дальше будем давать концерты. Я справлюсь, вот увидишь!
– Конечно, справишься, сынок! – поспешила подтвердить она.
И уже вечером, за ужином, когда пришёл домой отец, Виктор признался родителям:
– Когда назвали мою фамилию, я готов был сквозь землю провалиться. До сих пор не пойму, за что мне было
