лишайником, неопрятными клочьями, опускающимся до самой земли. Перекликались и щебетали птахи, где-то далеко завела унылый отсчет невидимая кукушка. Интересно, сколько человек из группы, в этот момент задали птице сокровенный вопрос? Зотов воздержался. Спросишь, а она кукукнет раз и заткнется, подлая тварь, всегда этого боялся, а в военное время тем более.
Зотов поравнялся с Шестаковым и спросил:
– Что за птица эта Анна Ерохина?
– Пондравилась? – хитро прищурился Степан.
– А я вообще охочий до баб, – отшутился Зотов. – Рассказывай давай, не томи.
– Хорошая девка, – Шестаков наморщил лоб. – Выскочка, каких мало, и торопыга, но своя в доску, до последнего вздоха. С осени партизанит, родных у ней толи побили, толи угнали в неметчину. Сама с Воронежа, а может с Орла, толком не знаю, секретность, мать ее так. Смелая, удержу нет, завсегда поперед батьки в самое пекло. Ценят ее шибко у нас. Мужиков не подпускает, привередливая стерва. Сашка Демин по первости клеился к ней, он бедовый, еще до войны всех девок в губернии перепортил, так она его поленом по башке приласкала, сразу отстал. А вы спытайте удачу, начальству может и даст.
– Старый я, – отмахнулся Зотов.
– Ага, старый, – усмехнулся Степан. – Анька одно время к Решетову присохла, он мужик видный, в группу просилась к нему, а он ни в какую. Бабам не доверяет и правильно делает, косы длинные, языки-помело. Смекаю, боялся, в группе свары из-за юбки начнутся.
– Степан, а почему она назвала тебя «Коровья погибель»? – неудержался Зотов.
– Шуткует лахудра, – Шестаков поморщился, как от зубной боли. – То дело прошлое, быльем поросло.
– Ну спасибо за информацию, – Зотов сбавил шаг, подождал пока Шестаков отойдет и поманил Воробья.
– Рассказывай про Горшукова. Только тихонечко, шепотом.
– А чего говорить? – растерялся Колька. – С одной деревни мы, Валька старше меня, защищал завсегда.
– Было от кого?
– Сосед, Митька Бобылев, проходу мне не давал, – признался Воробей. – Он, знаете, какой сильный! Как со двора выйду, он меня и отлупит, гад. Прямо фашист. А Валька однажды мимо шел, увидел да и накостылял этому гаду. С тех пор и сдружились. Мамке моей он, знаете, как понравился? Она у меня доярка заслуженная, грамоту имеет и в людях разбирается.
Под ногами мягко пружинила моховая подстилка, оставляя наполненные влагой, быстро затягивающиеся следы.
– С матерью ясно, а батька у тебя кто? – поинтересовался Зотов.
– Батьки нет, – сказал Колька будничным тоном. – Он у меня геройский был, с австрияками в империалистическую дрался, в гражданскую белых бил, Перекоп брал. Стал первым председателем нашенского колхоза. А в двадцать восьмом папку убили, я родился через два месяца.
– Как это случилось?
– Вражины убили, – Колька подобрался зверенышем, и Зотову показалось, что мальчишка глянул на Шестакова. – Бандиты подстерегли, когда он по темноте с телятника возвертался. Схватили, к амбару гвоздями приколотили, брюхо вспороли, а внутря напихали соломы и льда. С ним брательник старший мой ехал, Мишка, ему тогда шесть годков было, увязался с отцом, проткнули вилами Мишку. Когда сторож отца нашел, тот живой еще был, бормотал что-то, очень батя сильный был человек. Повезли в больницу, в райцентр, да по дороге и помер.
– Убийц задержали?
– Неа, – мотнул головой паренек. – Люди говорили, братья Ящины это, они сами из раскулаченных, на отца зуб имели ого какой. Милиция облаву устроила, да без толку, ушли гады. Ничего, поквитаюсь, – Колька бросил очередной волчий взгляд, и теперь точно в спину идущего впереди Шестакова.
Зотов решил в тему не углубляться.
– Вернемся к Горшукову. Значит, вы лучшие друзья?
– Как братья, – губы парнишки тронула теплая улыбка. – На Десне плоты строили, морские баталии устраивали, Валька адмиралом Ушаковым был, турков громили, на бывшей барской усадьбе клады искали, на санках с увалов катались, змея пускали.
Зотов внезапно затосковал по детству, по узким, кривым улочкам старой Москвы, по играм, по смрадному дыханию краснокирпичной громады «Трехгорной мануфактуры», где детство закончилось в двенадцать лет.
– Валька учиться заставлял, – продолжал Воробьев. – Арифметикой со мной занимался, она у меня плохо шла завсегда, не люблю цифры складывать, скукота. Я книжки любил, про полярников и пиратов.
– Мечтаешь стать пиратом-полярником? Брать льдины на абордаж и завоевывать сердца белых медведиц?
– Неа, не угадали, – Колька впервые за время короткого знакомства рассмеялся. – Моряком. Страны другие смотреть, людей, пирамиды египетские. А Валька ржал, говорил «какой из тебя моряк, плаваешь, как топор». Я из-за этого однажды на спор Десну переплыл.
– А Валька кем хотел стать?
– Летчиком, как товарищ Чкалов. Семилетку окончил, уехал в Почеп доучиваться и дальше в борисоглебское летное поступать.
– Дружба, поди, не такая крепкая стала?
– Ага, Валька только на каникулы приезжал, взрослый весь такой. В сороковом явился с комсомольским значком, гордый, хвастался, девушка у него появилась, на танцы ходят, в кино. До этого презирал парней, которые с девчонками крутят, говорил мужчина должен быть одиноким волком, от баб не зависеть, иначе запилят до смерти, детей наплодят, какие тут подвиги и приключения. А сам… эх. Наколку сделал на руке с ее именем, – Колька ткнул себя в стык большого и указательного пальцев. – Вот не дурак?
– Дурак, – согласился Зотов. – В летное с наколкой не примут.
– Да он потом каялся, песком затирал, кислотой травил, кожу лезвием резал, руку всю закарябал, теперь почти не видно уже. Сказал, авось не заметят. На прошлое лето вообще не приехал, заскочил на два дня, сказал на стройку устроился, раствор месить, камни таскать. Укрепляться физически и материально.
– А потом война началась, – понятливо кивнул Зотов.
– Ну. Слухи ходили, будто Валька годков приписал и с Красной армией отступил, вроде воюет под Москвой. А он в августе объявился, я обомлел. Похудел, осунулся, не узнать. Злющий, как черт. Оказалось, ни в какую армию не взяли его, остался в Почепе и сбег домой перед приходом фашистов.
– Лукин сказал, Валька был замечен в сотрудничестве с немцами.
– Да как же, – фыркнул Колька, перелезая через перегородившее дорогу склизкое, заросшее мхом бревно. – Много он знает, этот Лукин. Брешут люди. В деревне у нас румыны стояли, так Валька к ним на кухню пристроился, воду таскать и
