Разумеется, в доме все беспрекословно повиновались хозяйке — от вышколенной прислуги до самого князя, благородно-снисходительного к издержкам ее характера.
Князь М.В.Долгоруков, например, удивлялся, каким образом такой «добрейший и честнейший» человек, как князь Владимир Иванович, мог жениться на женщине «неприятной и смешной по ее надменности».
«Может быть, княгиня Елизавета Александровна чванится тем, что ни одна женщина не умеет лучше ее стрелять из пистолета? — иронизировал князь в своих „Записках“. — Кроме этого да богатства, нажитого ее отцом всякими неправдами и мерзостями, она ничем не отличается от многолюдной толпы».
Возможно, подобная характеристика и страдает излишней резкостью, но, сказать по правде, и другие мемуаристы в своих воспоминаниях не очень-то жаловали Бетси. Ее ледяной тон, мелкая придирчивость и резкость суждений у многих вызывали неприязнь. Впрочем, Бетси всегда отлично знала, с кем и как следует разговаривать. С людьми влиятельными она могла быть любезной до приторности, что, понятно, не прибавляло ей симпатий.
Одно ясно: Мари, в глазах тетушки такая незначительная и никчемная, едва ли могла отогреться душой в ее доме.
…Вместе с офицерами полка у Барятинских часто бывал двадцатилетний корнет, граф Сергей Дмитриевич Шереметев. Он сразу обратил внимание «на девушку еще очень молодую, с красивыми грустными глазами и необыкновенно правильным профилем». Таковой, по его словам, впервые предстала перед ним княжна Мария Мещерская.
«Нельзя сказать, — с сочувствием писал он, — чтобы княгиня Барятинская ее баловала. Напротив того, она скорее держала ее в черном теле. Она занимала в доме последнее место, и мне как дежурному и младшему из гостей, когда приходилось обедать у полкового командира, не раз доставалось идти к столу в паре с княжной Мещерской и сидеть около нее».
…Он пытался разговорить соседку — девушка отвечала короткими фразами. Шереметев спрашивал, как идут ее занятия родным языком, и слышал в ответ:
— Я много занимаюсь и стараюсь больше говорить по-русски.
— С тетушкой?
— Нет, с Владимиром Ивановичем. Он хвалит меня…
— А еще вас хвалит наш, как оказалось, общий законоучитель — протоиерей Сперанский.
— Он очень добр ко мне, — тихо отозвалась Мари. Было видно, что слова Шереметева доставили ей удовольствие. Она оживилась.
— А знаете что, — продолжал Шереметев, — давайте мы с вами будем говорить только по-русски. Дело пойдет живее. Согласны?
— Да, — ответила девушка и улыбнулась, ее строгое лицо стало милым и приветливым.
Мари все больше и больше нравилась корнету. С каждой новой встречей у Барятинских чувство это крепло. А она, уверовав в его доброе отношение, перестала дичиться и много рассказывала о себе, путая русские и французские слова, о своей прошлой жизни. Шереметев же окончательно убедился, как не похожа воспитанница княгини Бетси на прочих барышень, и радовался этому открытию, летя на Миллионную, словно на крыльях. Он возвращался в свой дворец на Фонтанке в наипрекраснейшем настроении, не зажигая света, бросался на кровать и предавался мечтам.
* * *
На вечерах у Барятинских обычно много танцевали. Застенчивая Мари старалась держаться в уголке, хотя ее и приглашали наперебой. Стеснение мешало ей двигаться легко и свободно. Среди вертких дочерей княгини Бетси и их подруг она выглядела неловкой, чувствовала это и, лишь затихали звуки музыки, с облегчением шла под руку с кавалером к своему месту.
— Вы взгляните, Аврора Карловна, на мое приобретение, — поводя веером в сторону Мари, говорила своей собеседнице хозяйка дома. — Чем не истуканша? Как раздражает меня ее вечно кислое выражение лица.
— Полноте, княгиня, — примирительно отвечала госпожа Демидова, уже наслышанная о привезенной из Франции девушке. — Примите во внимание, каково ей жилось в сиротстве и недостатках. Такое не проходит даром! Она обвыкнется — вот увидите.
— «Обвыкнется», — повторила Бетси. — Да вы только представьте, моя дорогая, какая это обуза!
С треском сложив веер и пристукнув им по руке, затянутой в перчатку, она продолжила:
— Ей двадцать первый год — не первой молодости, знаете ли. Приданого никакого.
В глазах Демидовой мелькнула усмешка, и Бетси, пожав обнаженными плечами, сказала:
— Разумеется, я могла бы за ней что-то дать. Так, по-родственному… Не век же мне любоваться на ее унылое лицо. Но что делать — я сама виновата. Ах, как надо продумывать последствия своих поступков, прежде чем идти на поводу у сердца! Впрочем, Бог с ней! Как ваш сын, дорогая? Мне все время хотелось спросить об нем, да пустяки отвлекали. Я слышала, что Павел опять что-то натворил в Париже. Ах, молодость, молодость! Говорят, вы собираетесь к нему? Право, очень кстати — лучше, чем вы, на него никто не подействует.
Бетси тараторила не умолкая. Улучив момент, Демидова сказала спокойным голосом, улыбаясь:
— Все тревоги, слава Богу, позади. Но я действительно на будущей неделе собираюсь к сыну. Соскучилась и о нем, и о Париже.
Сославшись на головную боль, Аврора Карловна вскорости покинула особняк Барятинских.
По дороге домой на Большую Морскую Демидова ловила себя на том, что возвращается мыслью к княжне-бесприданнице, казалось бы, самому незаметному персонажу на, как всегда, великолепном балу.
Причина интереса к этой Золушке была Демидовой ясна. Глядя на нее, она вспомнила собственную молодость, то, как оказалась в блистательном Петербурге, такая же бесприданница, нелепо, по столичным меркам, одетая, сбитая с толку множеством расфранченных мужчин и похожих на диковинные оранжерейные цветы женщин.
Аврора прекрасно понимала, что единственной приманкой для женихов была ее красота. Ее угнетало сознание, что все вокруг видят: ей очень нужно выйти замуж, разборчивой она не будет и примет предложение любого, кто сможет ее более или менее достойно обеспечить. Унизительность такого положения забыть невозможно, сколько лет ни пройдет. Однако надо выглядеть веселой и всем довольной.
Никого не интересовало, что на сердце у девушки, недавно появившейся в Петербурге. Никто не знал, что несколько лет назад, буквально перед свадьбой, умер жених Авроры — ее первая горячая любовь. Так и не став женой, она словно оплакивала свое вдовство, прожив несколько лет в уединении, там, где умер любимый.
Конечно, это было неразумно. Время летело неумолимо. Вот ей уже двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь… Но красота ее не меркла. Поэты изощрялись в дифирамбах: «С твоим явлением, Аврора, бежала тень с угрюмых лиц». Но где же, где же «он»?
…Дверь кареты распахнулась.
— Ваше сиятельство, пожалуйте.
Слуга Семен, осанистый старик в нарядной ливрее, почтительно склонился. Глотнув сырого воздуха, Аврора чуть подобрала пышную юбку и ступила в тепло и свет своего нарядного особняка.
