изюм, бананы,
мадам с собачками искала капитана,
волна была спокойна, солнце
дарило человекам свет и стронций,
кровь грела плоть, и раздавались вены,
портал гудел, волна качала пену,
цвели улыбки и глаза влажнели,
играли скрипки, дети в тёмном пели,
а дети в пёстром на песке играли,
сияли плеши, плечи и кораллы.
Кричали птицы, убирали трап,
никто не спрашивал, куда идёт корабль.
Райнер Мария Рильке. Зима
На окнах снег, на крыше грязный след,
тень у стены, пар из колодца,
позёмка, будто шелуха от слов…
Наестся мёртвых яблок и вернётся,
и извлечёт сознанье из часов.
или:
Сорвётся старым снегом с крыш домов,
в седой горячке на тропе забьётся.
Наестся мёртвых яблок и вернётся
остановить сознание часов.
***
Вот и жидкость пошла, крепче держи синицу!
Отпусти в небо божьего журавля.
Господи, жизнь случайна, как невольное "бля"…
А напишут: "Автор закрыл страницу".
Пракситель
Майе
Званый ужин. Пракситель, Фрина, гости.
Пракситель:
Полёт резца, любовь и красота –
вот жизнь моя; венец творенья – мрамор,
лишённый внешних форм. И простота
являет скрытый мир, как в теле рана.
Прекрасны сила, молодость, мечта,
так абрисы рассеивает даль,
а свет и воздух строят панораму.
Фрина:
…Кричала я: "Пожар! О Зевс, пожар!".
И мой возлюбленный назвал творенье,
что было всех творений для него
дороже. Милый гений
мой не подозревал:
хитрила я. Он мне "Эрота" в дар
отдал (я – городу), таков был уговор.
Плиний:
Ни бог, ни человек не создали б такого,
жаль, время не удержит красоту.
Ты изваял, Пракситель, ту,
к которой шёл весь мир отбить поклоны.
Царь городу хотел простить долги
за обладанье чудом, горожане ж
не отдали нагую, что долг их
в сравненье с долгими, как обморок, ногами?
Неизвестный:
Она стоит с кувшином у воды,
ласкает влага чувственные ноги,
обнажена, как утром мир, о боги!
У ног одежда, будто лёгкий дым.
И вся она желанием объята
покоя, неги, сладострастья яда.
Дух:
Ты в камне создал жизнь, но красота
была смертельней жизни, был разрушен
чудесный сон природы, где-то там,
в глубинных руслах рек, в пучинах волн
седого моря, там растаял он.
Мир лицезрел красу, потом о ней он слушал
побасенки, вторая первой лучше.
Платон:
Она текла, как воздуха поток,
как первый день, была её улыбка,
сияла и стыдилась плоть, меж ног
вставало утро, робко, мягко, зыбко,
по телу разливало крови токи.
Дивились люди, и молчали боги.
Миг смерти камня жизнью задрожал.
Как чудны копии! Что был оригинал?!
Фрина:
По воле мастера я вся в неё вошла,
и твой, Пракситель, дух живёт в богине,
что делать нам на этой половине
вульгарной бытия? Моя душа
давно не здесь, прости, иду не я,
меня уж нет, уходит тень моя…
Пракситель:
Дай руки, Фрина, мрамор холодней
твоих ладоней и грубее кожи
твоей.
Искусство? Нет, желание тревожит…
Достигший красоты небесной здесь –
земли не житель, ибо жив не весь;
земное – смертным, их мечты – богам…
И гений осушил бокал…
***
Или время не в ногу со мной,
или я на полвека хромаю,
кто-то сильный и молодой
пятернёй бытие листает.
Чёрный, красный, зелёный лист…
Как из вечности, из ниоткуда
нарисуется евангелист,
слава господу, не Иуда.
А в зрачках пробегающий зверь,
а в улыбке души простуда.
Говорю: "Анатолий, не верь,
помолчи, легковерный, покуда".
Он не курит и водку не пьёт,
и все байки о Господе знает…
Но уходит мой листолёт,
чуть на правое припадая.
Правда здесь, на моей земле,
приземляйся и бодрствуй с нами.
Тёплый вечер. Идёт кругами
тёмный лист об одном крыле.
***
Синий снег, тишина, воскресенье,
хорошо до отчаянья,
ни луча под небом, ни под богом тени
не сотрёшь, ибо нет случайного.
***
Чуть рассвело и бог мой пьян,
потом пьёт инь и курит ян
(на кухне срам и тарарам),
мой ангел, тонких два крыла,
парит в чём папа родила.
***
О поэтах в прошлом говорим
времени, не знаем в настоящем,
бедный Йорик умер молодым,
колющимся, пьющим, не иначе.
А поэтам с того свету по…,
что шумят на этом крае мира,
что ты пьёшь после Сергея По,
пишешь после Осипа Шекспира.
***
Дали землю, на ней умирать,
кормить голубей, писать стихи,
в моих жилах живёт виноград,
его речь; в Евангелии от тоски
потаённые всё слова;
не развалит почву пропажа плода,
как звезду слеза, шевельнёт едва,
как слезу звезда.
Жак Превер. Яблоко и Пикассо
На белой тарелке
с голубой каймой
сидит круглое
красное сочное яблоко
и позирует художнику.
–Не крутись, – говорит Пикассо.
–А я не кручусь, – отвечает яблоко, –
это ты скользишь глазом
и не попадаешь
в мою сердцевину.
И яблоко начинает
кружиться так, что
художник не успевает
ловить
его удивительный запах,
хотя яблоко
остаётся неподвижным.
***
Дождь, óблака промокший страх,
асфальт размочит и откроет,
и утром по асфальту роет
с посудой тип о двух ногах.
И раздевает камень скульптор,
и расщепляет мир Господь,
и женщину мужская плоть, –
и продолжает нас искусство.
***
И отделил от тени свет,
от тверди воду,
как я подошву от штиблет,
а, в непогоду.
От неприличного добро,
святых от геев,
от мужеской кости ребро,
от всех – евреев.
А в день шестой махнул рукой,
мол, дальше сами.
И закатился далеко
в себя, с усами.
***
Тихий вечер вечен…
Геннадий Кононов
Утро, вечер, вечность,
непостижимое лечит,
что не отворено, лжёт.
В печке огонь тёплый,
тосты, друзья, тёлки,
рукопись Кононов жжёт.
Вечер в Пыталове вечен,
и молодой, и беспечный
месяц ущербный встал.
Славно поэту в хате,
топит печку стихами,
теми, что не написал.
***
Дети падшего ангела бродят ночами,
дети светлого пишут стихи под свечами.
Мало места для крыльев и мало для слов
в переулках, на битом асфальте дворов.
То ли луч, то ли глаз, то ли свет от бутылки
замечает писатель сюжетов бытийных.
В тёмном небе луна, и звенят провода,
и уже замолчала с звездою звезда.
Старец Бог ходит в облаце, дует на звёзды.
Утро зимнее блёкло, холодно, поздно.
"Эту ночь запишу, запакую в строку,
спите, милые, мирно на правом боку".
***
Воскресенье. Октябрь.
