отвечала Апа.
— Мое тоже, слава Богу.
На этом разговор заканчивался, дальше они сидели и молчали. Картина была фундаментальная, я только сейчас это понимаю. Две пожилые женщины сидели и многозначительно молчали. О чем они молчали, одному Богу известно, да и знали они друг о друге, наверное, все. Те же трудные годы, те же мужья, погибшие на фронте, все одинаково, и горе, наверное, одно на двоих.
В один прекрасный день Апашка не вышла помолчать. Ба начала волноваться, и волнение ее нарастало.
— Ба, да сходи ты уже, узнай, — говорил я, — может приболела, может еще что…
И она пошла. Придя домой, она как-то с горечью сказала, что родственники увезли ее в аул.
Больше Ба я на лавочке у подъезда не видел ни разу.
Из майсов моей бабушки, или Лидочка
В каждой столице нашей необьятной, есть дух, свой неповтримый, яркий, колоритный, и жители всех столиц стараются его сохранить, хотя и получается с трудом. Волна самостийности, захлестнула республики, и дезорентированная элита старается, как-то удержаться на плаву. Ой-вей! Нет, ой-бай! Я ухожу в политику, а туда я уходить не люблю. Так вот моя супруга коренная бакинка, и, находясь в кругу ее семьи, я все время слушаю байки с азербайджанскими городскими словооборотами, и душевной щемящей тоской, у них тоже есть культовые места, типа там, где Никулин упал и сказал: «Черт побери» и бакинцы тоже берегут это место, как свое национальное достояние. Названия улиц, а где они были разные?
Завокзальная, Ленина, Комсомольская, ну, и, конечно, легендарная улица Строителей.
Киевляне с Крещатиком и Подолом, бесконечные байки, на смеси украинского и русского, с еврейским акцентом. Где такое еще можно увидеть и услышать? Когда-то мы с приятелем, как он говорил, «водили козу по Подолу». Мы посетили все пивные, съели всю черемшу с копчёными рёбрами. И, слушая его бесконечные душевные рассказы о коте Булгакова, о том, где писателя крестили, о лысой горе, я понимал о привязанности людей к этим местам, и радовался за их гордость.
Тбилиси, Ереван, Ташкент, Рига, Минск, и простите те, кого не учёл. А что у нас? А у нас Алматыдан сойлеп турмыз. Гутен таг, либе фроинд. Говорит радио Алма-Ата. Прослушайте концерт ля диез мажор в исполнении трио виолончелистов.
Ой-бай, проспал, уже десять, Ба пришла. Включила радио. Атас.
Лучше не дёргаться, прикинусь спящим.
— Ты почему на учёбу не пошел?
— Да, че-то морозит, температура, наверное.
— Хреньтература у тебя. Давай вставай, чай пить.
Ба потрогала мой лоб, и, убедившись, что ситуация штатная, отправилась на кухню.
Я подсел уже к налитой чашке чая.
— Ба, давай выключим эту тягомотину? Ну, блин и так с утра, не очень.
— Послушай, красивая музыка, культурная, а не твоя душегубка.
— Культурная, — я засмеялся, — какая культура в нашем городе?
— Великая есть культура. Я тебе расскажу.
Во время войны у меня стоял пивной ларёк на Кирова и Пролетарской. Суровые были годы. Но летом, раз в неделю, чтобы как-то поддержать людей, в этот ларёк завозили пиво в деревянных бочках. Я, в основном, работала в магазине на Комсомольской, но раз в неделю выходила на работу в эту деревянную будку. А рядом был дом, «лаурятник» его все называли.
— Не понял, что за название?
— А там киношники все знаменитые жили, их из Москвы, и всех лауреатов поселили в этом двухэтажном доме.
— Ба, подожди, давай по порядку, какой «курятник», какие актёры? Как они там появились?
— Нас привезли в Алма-Ату в сентябре, сорок первого. Киностудия приехала с нами в одно время. Я видела на вокзале, как грузили всякие механизмы и аппараты в грузовики и на телеги, и везли в город. Там был один начальник, вокзала он занимался разгрузкой, а на людей ему было наплевать.
— Ну, люди сами, как-то могли, важное же дело.
— Дело-то конечно важное, только за нами пришел поезд из Грузии, какие-то грузины-мусульмане.
— Ба, это, наверное, турки были.
— Какая разница, люди, там на площади на вокзале, они сидели на тюках, почему-то в город им нельзя было. Так тот начальник их отправил пешком куда-то в Иссык, там женщины и дети были. Я слышала, что он на них орал, мол, нет у меня ни машин, ни телег, киностудию разгружать надо, идите пешком, там вас председатель колхоза ждёт. И они пошли, как дошли — не знаю. А мы ждали расселения на вокзале. Мы просидели с утра до вечера, пока нам не дали адрес, а киностудию разгружали весь день. Артистов, режиссёров, операторов, гремёров там всяких, я в тот день не видела, позже, уже в будке на Пролетарской, увидела. Так вот, самых знаменитых и всяких заслуженных поселили в этом доме, его «лаурятник» назвали. А всех остальных киномеханников, операторов, декораторов уже расселяли, где придетс — по баракам, да всяким подвалам. У нас на Комсомльской-Мира, в подвале напротив школы, где мы всю войну прожили, в соседнем подвале жил один оператор, он от тифа потом умер.
— Тиф был?
— Так, не перебивай меня, сам просил по порядку, сиди и слушай. В общем, они сразу снимать начали, мне потом Лидочка рассказывала.
— Кто?
— Лидочка Смирнова, актриса, знаменитая.
Я выпучил глаза.
— Ба, ну ты даешь, это как так?
— Я в магазине работала, там паек распределяли, остатки так продавали. Зимой голод был. Я ей всегда пол булки прятала. Муж у нее оператор был, еврей. Они у нас тут свадьбу сыграли. Но я его ни видела ни разу, все снимал, а Лидочка его кормила. Зимой пришли морозы, ох, и холодно было. Они снимали и снимали, свет часто отключали, потому и ночью тоже работали. В павильонах, где съёмки шли, холоднее чем на улице было. В углу киностудии, на улице, поставили юрту, в нее печку, они выбегали туда погреться и чая попить, и обратно. Так вот, кормили их тоже плохо, тот кто познаменитей, и кто в этот момент снимался, чтобы лицо в кино было сытое тому пайку побольше, а механик там, или гриммер — то вообще не знаю, как выжили, да и не выжили. В сорок втором тиф пришел, в городе много людей умерло и у киношников тоже. Я твою маму и остальных налысо постригла, чтобы вша не села. А тот оператор за неделю скончался. Люди узнали и приносили, что у кого было, потом чабаны на ишаках продукты стали им привозить, то мясо, то молоко, то курт, ох, курт здорово спасал. Многие выжили благодаря
