будто мы в самом деле нуждались в его одобрении. Пока мы рассказывали, Вова тревожно глядел на нас из-за его плеча, не выпуская весла из рук, а маленький Лёха мрачно смотрел в воду, не поднимая глаз, и только изредка длинно сплёвывал сквозь зубы.
– С едой-то у вас как? – спросил Анчутка наконец. – Консервы доели уже?
И Серёжа отозвался:
– Нормально с едой. Утка пошла, стреляем помаленьку.
– Молодца, – хмуро похвалил Анчутка и добавил: – У нас-то не идёт пока охота ваша. Херовое, похоже, будет у нас лето.
– Да ладно, – сказал Серёжа. – Хочешь, давай с нами завтра, только затемно надо…
– Посмотрим, – перебил его Анчутка, откидываясь назад, словно собираясь скомандовать безмолвным своим гребцам разворачивать лодку, потому что им нечего было больше с нами делать. – Посмотрим.
И я спросила глупо:
– Так вы голодные, может?
И он повернул ко мне голову и посмотрел – коротко, недружелюбно.
Девочка, подойдя, вдруг ткнулась горячим носом в моё бедро, и пока я наклонялась к ней, пока поднимала её на руки (она, как всегда, мгновенно вцепилась и прилипла, обхватила руками и ногами) там, в двадцати метрах от берега, что-то неуловимо изменилось. Лодка ещё не двинулась с места, но вёсла уже как будто напряглись; сейчас уплывут, подумала я, уплывут, и выпалила, торопясь, не думая, не думая:
– Подожди. Подожди! Давайте меняться. Мы настреляем вам уток. А вы нам – дизель. У вас же есть. Я знаю, что у вас есть.
И тут же, ещё до того, как оба весла, словно по команде, дёрнулись и выскочили на воздух, расплёскивая серебристые ртутные брызги; до того, как лодка крутнулась, притапливаясь и загребая носом, мне стало отчётливо ясно, как сильно и страшно я ошиблась.
– Дура. – сказал папа, когда белая дощатая корма с дурацкой надписью «Переправа» была уже метрах в пятидесяти от берега. – Дура.
33
Они вернулись через день, пасмурным ранним утром. Ни я, ни Ира не услышали, как шлёпают по воде их вёсла, как они втаскивают на берег свою тяжёлую лодку. Новый наш глупый дом был повёрнут к озеру не окном, как прежний, а слепой входной дверью и бесполезной недостроенной верандой. Мы кормили детей завтраком; я держала в руке ложку, сидя спиной к двери, и когда она негромко стукнула, я подумала, что это вернулся папа, и даже хотела спросить – «забыли что-нибудь?» – и успела поискать глазами чайник: тот ещё не должен был остыть, мы только сняли его с печки. Ира дёрнулась на стуле. Деревянные ножки взвизгнули, царапая свежие доски пола. Она обхватила мальчика руками, поворачивая его светлую растрёпанную голову, прижимая её куда-то себе в ключицу; он хрипло пискнул – возмущённо, непонимающе. После этого можно было уже не оборачиваться.
– Хлеб да соль, – странно сказал Анчутка мне в затылок незнакомым, сказочным голосом, и воздух мгновенно загустел и уплотнился, испаряя кислород, замедляя движения.
Я заставила себя протолкнуть вперёд немеющую ватную руку, донести ложку до девочкиного рта, собрать с крошечного круглого подбородка четыре, ровно четыре прозрачные капли, отставить тарелку. Положить ладони на стол. Оттолкнуться и встать. Повернуться.
– Попрощаться зашли, – произнес он ласково, поднимая уголки губ и не улыбаясь. – Попрощаться. Мужиков ваших не застанем, да и ладно. Двинем к чухонцам, – сказал он. – А не по-людски как-то без прощанья, да, Анюта?
Собственное моё имя липко и неприятно царапнуло ухо. «Дашу забери», – хотела сказать я и не сказала, и с благодарностью услышала шелест и шорох, и скрип позади; как хорошо, что она всегда сначала думает о детях, дети же ни при чём, зачем ему дети, а я просто не успею сейчас повернуть голову. Анчутка коротко, равнодушно глянул поверх моего плеча и проговорил спокойно, возвращаясь ко мне глазами:
– А то давай, поехали с нами. Что там ваши утки, рыба эта сраная, помрёте же всё равно.
Вова у него за спиной испуганно вздрогнул, и я поняла, что они не договорились, и попыталась поймать его взгляд; мы строили вместе дом, мы жгли костёр на берегу, мы не чужие, не чужие.
– Ягоды тебе принёс. Я. – сказал Анчутка. – Мёда тебе принёс. Я.
И с каждым этим «я» он делал шаг вперёд, а длинный худой мальчик за его плечом смотрел и смотрел в пол.
– Да кто ты такой, – сказала я тогда, с хрустом сдвигая назад шаткий стул. – Кто. Ты. Такой.
И нижняя моя губа вдруг ужасно, судорожно прыгнула и поджалась, и несколько десятков трусливых лицевых мышц в одно мгновение, хором предали меня, и побеждённое горло сжалось, едва пропуская выдох.
– Пошёл. Ты.
Это нужно было сказать, и они мне правда почти удались, два бессильных злых слова; и он их услышал.
А ровно в ту секунду, когда у меня кончился воздух – совсем, как у рыбы, висящей в аквариумном сачке, Ирин голос, вибрирующий от напряжения, холодно, отрезвляюще произнёс:
– Вы обалдели, что ли, мужики? Тут же дети. Вы же не станете при детях.
И мальчик, которого она теперь держала на руках, заплакал сердито и громко.
– Анчут? – позвал Вова неуверенно. – Анчут!.. – повторил он, только было уже поздно.
– Тс-сс-ссс, – отмахнулся Анчутка, не оглядываясь и не слыша. – Тс-с-ссс, ребятки… – сказал он. – У нас тут с Анютой есть один разговор, вы меня тут подождите немножко.
И надвинулся, толкая меня от них – от всех от них, замерших возле двери и сидящих за столом – внутрь, в дальнюю комнату.
Надо было, конечно, кричать. Везде пишут, что нужно кричать, а я не кричала, потому что подумала вдруг: а что если она сказала это мне – про детей? «Вы же не станете при детях». Это же нельзя при детях.
Кровать пахла Мишкой. Матрас, подушка, кусачее шерстяное одеяло; а Мишки здесь нет, Мишка далеко и смотрит на воду, дожидаясь, когда пёстрая дурацкая птица коснётся воды красной трёхпалой лапой, и пусть, и к чёрту, его же здесь нет, его нет, а значит и меня здесь нет тоже, и не страшно, не страшно, надо просто вдохнуть поглубже, и главное – не драться, не надо драться; тем, кто дерётся, выбивают зубы, ломают рёбра, я не буду драться, я просто потом забуду всё это, просто забуду; ну
