В апреле 13-й кк начал выходить из окружения. Организованные заслоны дали возможность дивизиям выйти почти без потерь через полуторакилометровый проход у Мясного Бора. К середине мая почти все части корпуса были за Волховом. Штабы занимались эвакуацией имущества и документов.
17 мая я получил приказ начальника штаба вывезти документы строевого, оперативного и шифровального отделов. Мне выделили «ЗИС-5» и двоих красноармейцев. Мы выехали из Дубовика в Нивки, рассчитывая через Финев Луг и Новую Кересть добраться до переправы. Наша машина оказалась в хвосте 12-километровой колонны автомобилей, тягачей, повозок, санитарных машин, тракторов и другой техники. Здесь мы и застряли, продвинувшись за сутки всего на два километра. Отобрали секретные документы, остальные сожгли. Водрузили свой груз на брошенную железнодорожную тележку, на которой ремонтники возили инструменты, и отправились искать продпункт. Получили продукты на два дня, но пока за ними ходили, тележку украли.
Узкоколейка от Финева Луга до Новой Керести уже не действовала. Возле моста через Кересть кишел человеческий муравейник. Сюда вывозились раненые, войсковое имущество и снаряжение. Лес был забит штабелями седел, полушубков, валенок, попон, бочек и ящиков. По мосту медленно ползли машины и повозки, увозя раненых и больных, шли толпы красноармейцев. Постоянно возникали пробки, но через какое-то время все снова приходило в движение.
То и дело налетали бомбардировщики. Тогда в воздух летели обломки машин, повозок, имущества, гибли люди. Взметывались разрывы снарядов и мин. Мост постоянно обстреливался.
Переправившись на восточный берег Керести, мы влились в людскую колонну, растянувшуюся от деревни Кречно до Ямно на Волхове. По лесу был проложен деревянный настил, постоянно обновляемый дорожниками, но почти не замаскированный: от леса остались одни стволы без кроны и веток. Над землей висела пелена сизого дыма. В воздухе с оглушительным ревом проносились вражеские самолеты, сбрасывающие бомбы. Весь лес был в ямах и воронках.
Дорога поворачивает к Мясному Бору — самому узкому месту горловины. Впереди царит ад: гул самолетов, разрывы бомб и снарядов, глухие очереди пулеметов. Невольно в душу заползает страх остаться навсегда в какой-нибудь гнилой яме. Гонишь от себя эти мысли, оглядываешься — все ли на месте. Вот уже осталось пятьсот метров, триста, сто…
И вот, наконец, увидели Волхов. Мы прошли 30 км с грузом и остались живы. Это было 25 мая 42-го года. 2 июня немцы окончательно закрыли «коридор», и выбраться из «мешка» удалось немногим.
В. Н. Соколов,
бывш. делопроизводитель строевого отдела штаба 13-го кк
Им. Левин
Всеволод Багрицкий — земляк и однополчанин[36]
Как и всякая армия, наша 2-я ударная имела свою ежедневную красноармейскую газету. Она называлась «Отвага». И точно так же, как и в любой армейской газете, штатным расписанием была предусмотрена должность писателя.
Самым первым сотрудником, числившимся по этой должности, был поэт и сын поэта Всеволод Багрицкий.
У Севы была трудная юность.
В 12 лет он лишился отца. Ему было четырнадцать, когда репрессировали и сослали его мать Лидию Густавовну (Л. Г. Багрицкая пребывала в карагандинской далекой ссылке, и увидеть своего сына взрослым ей так и не было суждено). Рос один, опекаемый друзьями семьи. Юрия Олешу считал своим вторым отцом.
Окончив школу, Сева поступил на заочное отделение Литературного института, сотрудничал в «Литературной газете», стал одним из самых активных участников предвоенного театра-студии Алексея Арбузова. Писал пьесы, романтические стихи. Писал для себя, для друзей. Время публикаций для него так и не настало.
Еще в 1940 г. Свердловским райвоенкоматом Москвы Сева был снят с учета как «негодный к всеобщей воинской обязанности с исключением с учета по гр. 1».
«Унылое детство встает за плечами, печальная юность бредет впереди», — так пишет поэт в канун своего восемнадцатилетия.
С первых же дней войны, будучи по зрению чистым «белобилетником», Багрицкий рвется на фронт. Из Чистополя, куда были эвакуированы семьи писателей, Сева пишет рапорт за рапортом в ГлавПУР РККА, пока наконец при поддержке А. Фадеева не получает направление на Волховский фронт в газету 2-й УА.
Он пробыл на фронте ровно месяц и два дня. Вероятно, самое значительное и самое трудное время в его такой недолгой жизни.
Трудно было Севе во всем. Воспитанный в высокоинтеллигентной среде, романтик чистейшей воды, он столкнулся с такой жестокой фронтовой действительностью, что порой не находил себе места. Непросто давалась ему и служба в армейской газете.
«Все мои работы правятся редактором и теряют всякий намек на индивидуальность, — пишет он 10 февраля в письме своему другу Владимиру Саппаку. — Я вспыльчив и часто отвечаю начальнику грубостью. Стараюсь писать меньше и лучше. Пишу о том, что меня по-настоящему захватывает. На днях уходим в тыл к немцам. Это очень ответственная и сложная операция. Но надо думать — будем живы!»
А жить ему оставалось всего 16 дней.
За десять дней до гибели он заносит в дневник: «Сегодня восемь лет со дня смерти моего отца. Сегодня четыре года семь месяцев, как арестована моя мать. Сегодня четыре года и шесть месяцев вечной разлуки с братом. Вот моя краткая биография. Вот перечень моих „счастливых“ дней. Дни моей юности. Теперь я брожу по холодным землянкам, мерзну в грузовиках, молчу, когда мне трудно. Чужие люди окружают меня. Мечтаю найти себе друга, и не могу… И я жду пули, которая сразит меня».
В тот же день он отправляет письмо матери: «По длинным лесистым дорогам я хожу со своей полевой сумкой и собираю материал для газеты. Очень трудна и опасна моя работа, но и очень интересна. Я пошел работать в армейскую печать добровольно, и не жалею. Я увижу и увидел уже то, что никогда больше не придется пережить. Наша победа надолго освободит мир от самого страшного злодея — войны».
Таков был молодой поэт и воин Всеволод Багрицкий, ищущий, мечтающий, бескомпромиссный и бесстрашный.
— Я видел его лишь однажды — за день до гибели, 25 февраля 1942 г. в деревне Дубовик в избе, где размещался политотдел нашего 13-го кк. Я хорошо помню эту дату, потому что мне в тот день вручали кандидатскую карточку, как раз накануне решительного, но так и неудавшегося штурма Любани. В просторной избе было много народу, все в возбужденном и приподнятом настроении. Казалось, еще рывок, и цель операции — окружение и разгром немецкой группировки — будет достигнута… Кто знал, что мы просидим в этих проклятых болотных дебрях еще четыре месяца без продовольствия, боеприпасов и техники. А многие останутся там навсегда…
В тесной избе политотдела было много народу, и каждый поздравлял нас, молодых коммунистов, с получением карточки. Но запомнил я только Багрицкого, прибывшего в наш корпус, как он говорил, «чтобы быть первым журналистом, передающим репортаж из освобожденной Любани». Сева был высок, строен, темноволос, мой сверстник и земляк. А встреча с земляком на фронте всегда была великой радостью. Как выяснилось, и жили мы почти рядом — он в проезде МХАТа, а я на Арбате — переулками десять-пятнадцать минут хода. Да и то, что я говорю с настоящим поэтом, который носит знаменитую фамилию, не могло не запомниться. Мы договорились встретиться через день-два в Любани и там по-московски отметить эту первую большую победу под Ленинградом…
