трансграничных отношений, которые существовали вплоть до начала XIX века. Поэтому имеет смысл говорить о непрерывной Евразии и в этот период. Резкая дихотомия Европы и Азии, о которой в XVIII веке начали писать некоторые европейские авторы, стала идеологической конструкцией лишь в начале XIX века.Имперские периферии
Особенность фронтиров Евразии состоит в том, что они были переформатированы империями. В отличие от Америки и Африки южнее Сахары централизованная и иерархически упорядоченная империя была здесь доминирующей политической формой. Говоря упрощенно, существовало две формы империй: с одной стороны, степные, создаваемые всадниками-кочевниками, которые вели себя паразитически по отношению к своему оседлому крестьянскому окружению, и, с другой стороны, империи, которые получали свои ресурсы в основном за счет прямого налогообложения собственного крестьянства[127]. Переходы между этими типами были возможны. Например, Османская империя возникла как рыхлая структура военных воинов и поэтому поначалу структурно была похожа на Монгольскую империю, но затем со временем трансформировалась в империю второго типа. По мере общего укрепления этого типа, который также (менее удачно) называют «пороховой империей» (gunpowder empire), империи в Евразии сближались друг с другом, пока их границы не соприкоснулись в нескольких точках. Прежде всего, безостановочное расширение китайско-маньчжурской империи Цин примерно до 1760 года и экспансия Российской империи, которая по-настоящему начала развиваться в Сибири только после этого, привели к тому, что открытые фронтиры часто становились межимперскими пограничными территориями (borderlands в смысле Герберта Болтона). Таким образом, даже в раннемодерный период кочевники Средней Азии были окружены империями. Сами они (прежде всего монголы, казахи и афганцы) иногда еще были способны на масштабные военные предприятия, но создать новую империю по образцу Чингисхана или даже Тимура им не удалось. Одним из событий всемирно-исторического значения стала окончательная экспансия китайской империи в Средней Азии. Между 1680 и 1760 годами некитайская династия завоевателей, маньчжурская династия Цин, сумела сделать монгольские племена частично подвластными им (Внутренняя Монголия) и частично зависимыми от них (Внешняя Монголия), а также интегрировать исламские оазисные общества Восточного Туркестана, нынешнего Синьцзяна, в состав империи. Таким образом, к концу XVIII века очаги старой военной динамики конных кочевников были разделены между империями. Такое положение дел сохранялось вплоть до образования независимых республик Средней Азии после распада Советского Союза в 1991 году.
Имперское переформирование фронтиров переходит в имперское строительство. Здесь нас пока интересует судьба кочевников в XIX веке. Огромное значение империй позволяет поставить вопрос о фронтире в этих рамках. В ходе своей экспансии после 1680 года империя Цин на нескольких своих окраинах столкнулась с народами, которые не были этническими китайцами (хань) и которых поэтому следовало подчинить и цивилизировать: на юге Китая, на недавно завоеванном острове Тайвань и в Монголии[128]. После завоевания эти народы оказались под той или иной формой имперского правления или сюзеренитета – с тонкой градацией в зависимости от обстоятельств. Таким образом, они были не полуавтономными государствами-данниками, как Корея или Сиам, а колонизированными народами в составе империи. С середины века это относилось и к тибетцам, которыми из Пекина можно было управлять лишь опосредованно. В китайском случае примат политики сохранялся. Не контролируемые государством поселенческие движения имели место только тогда, когда осваивались негостеприимные горные районы в центральной части страны. На неханьской периферии Китая, которая рассматривалась в первую очередь как стратегический буфер против Российской империи на севере, Османской империи на западе и зарождающейся Британской империи в Индии, имперский центр не был заинтересован в нарушении порядка путем дестабилизации соответствующих обществ. Поэтому идеальным решением было правление непрямое, но при котором достаточное количество китайско-маньчжурских военных постоянно находилось на местах для обеспечения принадлежности к империи. До середины века государство Цин, насколько это было в его силах, препятствовало притоку ханьских поселенцев в Синьцзян, Монголию и особенно Маньчжурию, которая охранялась как прародина династии и потенциальная территория для ее отступления.
Китайские торговцы все же проникали во все эти регионы и, прежде всего, часто вводили неопытных в коммерческом отношении монголов в разорительную долговую зависимость – этого нельзя было предотвратить. Но действительно значительное в демографическом отношении ханьское колонизационное движение началось только в начале ХX века, первоначально сосредоточившись на географически ближайшей Маньчжурии. Однако уже в 1930‑х годах в Китае раздавались громкие жалобы на пренебрежение внутренней периферией, особенно монгольскими колониями, как источником силы нации. Экспансия миллионов ханьцев на периферию началась только после 1949 года при коммунистическом правлении. Таким образом, только в XX веке возникла внутрикитайская граница оседлого освоения ресурсов, что также было связано с ожидаемыми земельными потерями коренного населения. Однако в Китае не возникло резерваций, подобных североамериканским. Исламские жители Синьцзяна, которые до установления коммунистической власти в середине XX века пользовались скорее преимуществами, чем недостатками межимперского пограничья, смогли сохранить особенно высокую степень культурной и политической автономии[129].
Несмотря на свою растущую относительную слабость, империя Цин смогла сохранить континентальные границы до 1911 года (за исключением южной части Маньчжурии)[130]. Она также не потеряла столько экономически и демографически важных территорий, как Османская империя. Постепенное оттеснение османского владычества с Балкан неоднократно делало устаревшими прежние линии границ и пограничные администрации. На смену им пришли национальные границы новых балканских государств, возникших преимущественно под руководством и при гарантии европейских великих держав. Внутреннее колонизационное движение, наблюдавшееся в некоторой степени в Китае и в более широком масштабе в Российской империи, в османских владениях отсутствовало. Для этого не существовало и традиционных моделей, поскольку военная мощь Османской империи раннего Нового времени распространялась на районы со стабильными крестьянскими общинами, такие как Балканы и Египет, где не было вакуума для возможного освоения земель. В любом случае анатолийские крестьяне были гораздо менее знакомы с техникой освоения земли, чем китайские или русские крестьяне. Экология также накладывала ограничения, поскольку в Османской империи практически не было больших территорий, которые могли бы быть заново обработаны. Тем не менее можно найти формы экспансивного пограничного движения. Когда Османское государство оказалось под давлением со стороны национальных движений Юго-Восточной Европы, расширяющейся военным путем Российской империи и под угрозой утраты контроля над Северной Африкой между Египтом и Алжиром, оно обратилось к оставшимся племенным территориям в восточной Анатолии.
Здесь в начале XIX века жили в основном курдские народы под властью своих ханов. Даже на пике своего могущества османское государство опасалось курдов и довольствовалось нежестким сюзеренитетом над ними. Отход от этой традиционной политики после 1831 года стал следствием нового самовосприятия, которое начала формировать османская элита. Она видела себя в роли модерного и реформаторского правительства империи, которая все больше включала в себя элементы национального государства. Для этого
