дверным проемом. Через него наружу из бадстовы выходил спертый воздух, а обратно проникал свежий. В случае осадков и ураганов дымоход затыкали тряпкой – не помню, с крыши бадстовы или изнутри. При сильных ветрах в дымоходе все завывало – это был далеко не самый приятный звук.
Оба окна крепились на петлях. Дед иногда открывал переднее окно и выставлял свою миску с кашей наружу, чтобы ее остудить. Но в других случаях он не любил, когда открывали окна, и если это случалось, то он, как правило, восклицал: «Какого черта вы опять окно открыли?!»
Некоторым домочадцам не нравилось, когда окно открывали после захода солнца. Считалось, что через него внутрь могла проникнуть нечисть, что-то воздушное и невидимое. Однако дед Бенедихт был не из пугливых и возражал против открывания окна по другой причине. Я никогда не слышал, чтобы злые силы проникали в дом вниз по дымоходу. Видимо, это потому, что нечисть никогда не спускается сверху, думал я.
Также после захода солнца было не принято ходить с непокрытой головой. Нечисть – вероятнее всего, духи воздуха – могла опуститься и на голову. Они точно существовали – в Сюдюрсвейте тому было много доказательств.
В моих самых ранних воспоминаниях в Хали нет ни одной керосиновой лампы. Но имелось две лампы на ворвани. Одна простая, другая двойная, которую использовали, чтобы посветить в хлеву и в других постройках на хуторе. Ее называли «светильником», или «жировой лампой». Простая лампа, в отличие от некрасивого «светильника», была изящнее и приятнее на вид. Висела она на коротком брусе, над поперечной балкой. Ее зажигали в бадстове длинными зимними вечерами, заправляли жиром – тресковым, иногда акульим и, может быть, тюленьим, если другого не было.
Фитиль, или «светило», был сделан из закрученной нити белого цвета, купленной в магазине в местечке Папоус. Случалось также (правда, нечасто), что для зимнего освещения использовали собранную летом пушицу – очень мягкое и приятное на ощупь растение. Разумеется, это делалось, чтобы сэкономить на клубке «светила» из Папоуса. Пушицу измельчали, а потом крутили из нее толстую нить. Во время плетения нитей из пушицы настроение у меня улучшалось. Поэтому я считал, что она, должно быть, добра по своей природе, и мне было жалко ее рвать.
Фитиль лежал, словно длинный свернутый кольцами дождевой червь, в ворвани на дне лампы, его верхний конец выходил из горлышка. К ручке лампы был прикреплен небольшой металлический стержень. Одним концом стержень лежал на краю лампы, а другим, погруженным в ворвань, – на ее дне. Когда фитиль догорал до горлышка, свет становился тусклым и в бадстове темнело. Тогда кто-нибудь говорил: «Нужно поправить», а кто-то другой вставал с постели и вытягивал фитиль из горлышка настолько, чтобы лампа могла разгореться заново, после чего в доме опять становилось светло.
Потом проходило некоторое время, и кто-нибудь говорил снова: «Нужно поправить свет». И опять кто-то из домочадцев вставал и вытягивал фитиль из горлышка.
От лампы шел небольшой дымок. Его не было видно, однако он окрашивал короткий брус, стропила и доски над лампой. Но это было неплохо, так как дым наверняка обладал лечебными свойствами – говорят, рыбий жир полезен для здоровья.
При этом огоньке, одном на всю бадстову, работали и отдыхали долгими зимними вечерами: чесали шерсть, выбирали из нее грубые волоски, расчесывали, пряли, сучили, вязали, ткали, шили, мастерили, читали, играли в карты и шахматы, в игрушки, и я не слышал, чтобы кто-либо жаловался на недостаток света или ослеп, так же как и никто в Хали не болел туберкулезом.
Ворвань для ламп хранилась в мешке из высушенного тюленьего желудка, к которому приделали горлышко с пробкой цилиндрической формы. Горлышко было завязано веревкой – за этот узел желудок подвешивали. Зимой он висел с западной стороны прохода в бадстову прямо перед лестницей. А летом нужды в нем особой не было, и его вешали в темном уголке на кухне.
Тюлений желудок производил на меня более странное впечатление, чем большинство других вещей в доме. Он имел очень необычную форму. Если смотреть на этот мешок со стороны, то он был больше всего похож на большую букву «йот». Я слышал, как его иногда называли «желудок-страшилище»: в поэме про Грилу[38] Страшилище – один из ее сыновей. Мне казалось, что между этим персонажем и тюленьим желудком было какое-то родство. Порой на желудке в некоторых местах появлялись белые пятна, которые вскоре так же внезапно исчезали. Как такое могло произойти? Умывается ли желудок по примеру людей? Я часто на него смотрел. Мне казалось, что в желудке есть что-то магическое. Словно он становился живым существом, когда оказывался в тени, – мне думалось, что он был родичем рождественских гномов. Я его боялся, когда проходил мимо в потемках, и старался как можно быстрее проскользнуть, ни в коем случае не смотря на желудок. Тогда он как будто почти не существовал.
Тюлений желудок был одним из тех предметов, которые в моем воображении ассоциировались с живыми существами. Когда бы я на него ни смотрел сбоку или ни думал о том, как он выглядит со стороны, я представлял себе профиль крестьянина из Сюдюрсвейта. Это всегда был один и тот же человек, Сигюрдюр с хутора Грайн-Таунги, именно Сигюрдюр из Грайн-Таунги. А когда я смотрел на Сигюрдюра сбоку или думал о его профиле, то представлял себе боковую сторону тюленьего желудка. Но в моем воображении никогда не вставал Сигюрдюр из Грайн-Таунги, когда я смотрел на желудок в упор или сзади. Это было очень странно.
Впоследствии из Папоуса привезли керосиновую лампу, а с ней – десятилитровую канистру керосина, блестящую как серебро. Но я никогда не видел в ней души, как в тюленьем желудке.
Керосиновая лампа представляла собой светильник почти идеально круглой формы с горелкой и ручкой, которая закруглялась книзу, а под горелкой был стеклянный бачок для керосина. Сама ручка была достаточно длинной и заканчивалась сверху завитком. Лампа на железной проволоке, закрепленной в ее ушке, была подвешена к короткому брусу в бадстове – там же, где раньше висела лампа с ворванью.
В отверстие бачка вворачивалась двойная трубка золотистого цвета. Ее называли «огарком». Через трубку фитиль проходил в стеклянный бачок – сквозь его стеклянные стенки можно было видеть керосин и погруженный в него фитиль, а также наблюдать, как к концу вечера жидкости в бачке становилось все меньше. Казалось, в бачке течет само время.
Огарок накрывался кожухом огненно-золотистого цвета с красивыми резными цветочками. Когда я смотрел
