которых все и началось. Нужна была только сообразительность, которая у Геннадия имелась, и еще — предпринимательское желание, которое у него тоже было, так что жили они едва ли не лучше всех на острове. Вскоре поросят в загоне бегало не меньше шестидесяти.
Рыбы тоже было полно, — столько было, что никому из нынешних подопечных Москалева не снилось. Даже на Зее, где водится рыба-калуга, похожая на гигантского осетра, с осетровым белым мясом и стокилограммовыми пирогами черной икры, живым весом под две тонны, — даже там столько рыбы, как на Курильских островах, не было.
Когда на нерест в какую-нибудь речушку заходил лосось, достаточно было загнать в воду грузовик и за несколько минут лопатой наложить целый кузов рыбы. Икра и сочные вяленые балыки водились на обеденном столе базы почти круглый год.
Если же закидывали в воду сеть, то вытаскивать ее приходилось всем составом базы. И то не всегда хватало сил, вот ведь как. В общем, богатая жизнь была на Шикотане.
Но ветры шикотанские донимали народ очень сильно. Люди, передвигаясь по острову, иногда даже привязывались друг к другу, — не только по двое ходили, но и по трое, в одной связке, как альпинисты, чтобы кого-нибудь из них не уволокло.
Командиры танковозов изрядно нервничали, если по чьему-нибудь не очень продуманному приказу им приходилось перевозить людей. Командовали такими "плавединицами" в основном бывалые мичманы, ни океана, ни повелителя его Нептуна, ни чудищ подводных не боявшиеся, а вот за людей они переживали невероятно… Когда плыли по морю, держась береговой полосы, не выпуская ее из вида, то пассажиры боялись так же, как и капитаны, женщины даже кричали и плакали от страха.
Очень не любили плавания с пассажирами командиры самоходных барж, хватались за сердце, бледнели, потели, матерились, глотали лекарства, пока везли людей из пункта А в пункт Б, когда выгружали народ на берег — крестились: на этот раз пронесло, слава те, Господи, а могло не пронести… В общем, нескольких знакомых командиров танковозов, служивших на Курилах, — в основном мичманов, — не стало.
Виною этому были, — в чем Москалев был уверен стопроцентно, — перевозки людей вместо танков, и конечно же — пассажирки-бабы, блажившие в три горла во время плавания… От их громких воплей, слышных даже в Японии, разорваться может любое, даже очень крепкое сердце…
Расставшись со старым рыбаком, Москалев выбрался на улицу, присел в тени высокого островного дерева, которое здесь называли по-разному — и бархатным, и пробковым, и фетровым, по-разному, словом, — достал из кармана пачку сигарет. Сунул одну сигарету в губы, чиркнул зажигалкой, с удовольствием затянулся. Посмотрел на пачку — чей товар? На Шикотане всякие сигареты можно было найти — китайские и корейские, японские и филиппинские… Оказалось — корейские, с изображением солдата в парадной форме, украшенной красной звездой. Строгое монгольское лицо солдата было неприступным.
Над улицей на небольшой высоте барражировали несколько ворон — что-то высматривали. Ворон на Шикотане было едва ли не больше, чем чаек. Когда вороны всем своим несметным горластым стадом поднимались в высь, небо делалось черным и на острове наступал вечер.
Но потом вороны отступали и снова возвращался день.
За спиной у Москалева послышались шаги, он оглянулся. Это был старый рыбак. Рыбак подошел, присел рядом. Попросил:
— Дай сигаретку. Люблю корейские сигареты.
Какие конкретно сигареты курил командир группы танковозов, старик определил по запаху. Москалев молча протянул ему пачку, старик выбил из нее две сигареты. Одну приспособил за ухом — пусть будет заначка, вторую сунул в губы.
Острым взглядом прощупал пустынную улицу — ничего живого на ней вроде бы не было, даже куры не бегали из одного палисадника в другой, — затем неожиданно вывернул из бушлата банку местных рыбных консервов. Сайра. Когда консервы попадали на стол свежими, их можно было с языком проглотить, а вот просроченные… тут смотря какая банка попадется. Раз на раз не получалось. Старик затянулся сигаретой, густым клубом выбил дым из ноздрей и, с силой взмахнув рукой, пустил банку по ровной улице, напоминающей проселочную дорогу, до каменистой плотности укатанную колесами машин и телег.
Банка с глухим стуком покатилась по улице, и в ту же секунду к ней с высоты ринулась здоровая голенастая ворона, на ходу придавила банку одной лапой, погасила скорость. Сделала это умело, с профессиональной ловкостью. Остановив банку, ворона в следующий миг поставила ее на-попа.
Москалев, с большим удивлением смотревший на это представление, готов был под присягой подтвердить, что непростой финт этот ворона совершила сознательно, ловкость ее была отрепетирована, и, если птицу попросить, чтобы она повторила финт, ворона с не меньшим мастерством исполнит его и от внимания к ней даже будет довольна.
— Ну и ну, — с изумлением проговорил Москалев.
— Это еще не все, — сказал рыбак, загадочно похмыкал себе в кулак. — Смотри дальше.
Ворона тем временем примерилась к банке, отступила от нее на шаг и вдруг со всего маху всадила свой клюв (надо полагать, не уступающий по прочности металлу банки) в верхнее дно стоявшей на-попа железной посудины. С первого удара ничего не вышло, банка не поддалась, да и не должна была она поддаться…
Но ворона знала, что делала. Снова отступила от банки и деловито примерилась, резко откинула голову назад и решительно всадила клюв в металлическую оболочку. На этот раз банка не выдержала, прогнулась, лопнула и из нее выплеснулась вкусная струя жирного сайрового соуса.
Ворона с наслаждением, будто машина, которую давно не смазывали маслом, всосала в себя сразу половину варева, наполнявшего банку, прохрюкала что-то довольно и вновь включила насос — это было понятно по булькающему жидкому звуку, исходящему от нее.
Выходит, клюв у шикотанских ворон был прочнее многих металлов, раз они с такой легкостью могут проломить прочную консервную упаковку.
Ворона высосала из банки не только вкусную жидкость, но и мягкие, хорошо проваренные в цеху кусочки сайры, — в общем, расправилась с консервом очень скоро и улетела, удовлетворенная угощением, довольно раскорячив на лету сильные, с колючими когтями лапы.
— Интересно, интересно, — потрясенно проговорил Геннадий и пожал старому рыбаку руку, — как в сказках Пушкина.
В общем, много чего интересного подкидывала Геннадию жизнь морская, включавшая в себя и жизнь на суше, многое приходило сейчас на память и помогало ему выжить.
А выжить было очень трудно.
Помогало еще и то, что он был в молодости военным моряком, прошел ту школу, которую моряки торгового или, скажем, танкерного флота никогда не проходят, нет у них такой потребности и, соответственно, ни "научной", ни "практической" базы, варятся
