вы не похожи на журналиста. Вам не хватает дерзости, – заключил Истомин, выпуская наружу колечки дыма, от которого у меня запершило в горле.
– Я очень люблю ваши стихи, – тихо проговорил я, не зная, как правильно воспринимать его слова – в качестве комплимента или оскорбления.
– О да, мой брат прекрасно пишет! Лёш, может, почитаешь что-нибудь? Вон и Оленька хочет послушать…
Истомин не заставил себя просить дважды; он только отложил трубку и прикрыл глаза. Морщины на лбу разгладились, на уголках губ заиграла печальная улыбка, а густые пряди снова упали на глаза и замерли… Сама тишина невольно задержала дыхание, когда Истомин начал читать по памяти одно из моих самых любимых стихотворений.
Ночь нежна. И сияние ближе,
что разлито по комнате всей,
озаряются стены, и книжный
шкаф, и твой силуэт в полутьме.
Ты стоишь и лелеешь в ладонях
жёлтый щит у ночного окна,
бытие всё твоё благовонно,
и мелодия скрипки слышна12.
– Браво! – хозяин дома зааплодировал. Ольга не выдержала и расплакалась, а я разволновался, вскочил с места, нетерпеливо заходил по комнате и, наконец, остановился у комода. В зеркале, за своей спиной, я увидел полуживого поэта. Он сидел в кресле, закинув одну ногу на другую, и до сих пор не открывал глаз.
– Не сочтите за наглость, я спрашиваю вовсе не из профессионального любопытства… Но позвольте же узнать, как вам удаётся писать такие стихи и при этом… при этом… – я задыхался, не находя в себе сил продолжать, а Истомин лишь расхохотался и, приложив указательный палец к кончику носа, сказал:
– Я понимаю, о чём вы. Признаться, вы совершенно правы. Все эти годы я жил в аду. Я недостоин больше видеть лучистые глаза и слышать игру на скрипке… Я… собственными руками захлопнул перед собой двери в рай, где осталась она. Навеки… – он провёл ладонью по лбу и тяжело вздохнул. – Милый юноша, хочешь, я расскажу тебе одну историю?
***
Она всегда импровизировала, играя на скрипке, и улыбалась так, словно на время превращалась в ласковое солнце, слегка касающееся холодной кожи земли. Девушка с волосами янтарного цвета и морщинками в уголках глаз. Девушка с заливистым смехом и синими, как тёплое майское утро, глазами. Девушка в изумрудном платье с волшебным смычком в руках.
Вероника Лазурская – дочь главного редактора литературного журнала «Стрела». Он высоко оценил юношеские опыты Истомина и первым заговорил о его необыкновенном потенциале. Именно благодаря Лазурскому двадцатилетний Алексей опубликовал дебютный сборник «Ассоль», который сразу привлёк к себе внимание критиков. Его ругали и превозносили, боготворили и высмеивали… Общество интересовалось новым именем: кто эта юная, внезапно вспыхнувшая на поэтическом небосклоне звезда? Но неожиданный успех и вмиг обрушившаяся слава ничуть не трогали пылкого сердца Алексея; он был намного выше чужих толков и пересудов. Он писал лишь потому, что не мог иначе, и не стремился угодить извращённым вкусам капризной публики. Единственное, что по-настоящему волновало юношу – это образ девушки, похожей на дивный сон, согревающий утомлённого путника холодной непроглядной ночью.
С Вероникой можно было говорить обо всём: читать стихи нараспев, держась за руки в душистом саду, обсуждать любимые книги, искать смысл существования в капельках росы и робком шелесте листьев. Они не скучали друг с другом и с сожалением расставались, когда наступал час разлуки. Вероника любила представлять себя слепой: она закрывала глаза и вслух фантазировала о том, как прекрасен этот растревоженный многоцветьем звуков мир. Соловей пел о былом и неотвратимом, кузнечики стрекотали о недостижимости смерти, и только скрипка плакала о желании любить и жить вопреки…
Девушка часто вспоминала милые сердцу строки:
Сильны любовь и слава смертных дней,
И красота сильна,
Но смерть сильней13.
Истомин ещё не знал, что выпущенные из книжного плена слова могут стать роковыми для неосторожного читателя.
Однажды Вероника выбежала ему навстречу босая, с израненными ступнями, в домашнем ситцевом платье. По бледным щекам струились, как тихая музыка, прозрачные слёзы, а на искусанных губах выступили алые капельки… Алексей крепко прижал к себе эту хрупкую тоненькую фигурку; её плечи дрожали, и она всхлипывала. Наконец девушка начала рассказывать, время от времени прерываясь и умолкая:
– Я… мой… папа… папу забрали!
– Куда забрали? Зачем забрали? Что ты такое говоришь? – Истомин ощутил внезапную дрожь в коленях. Казалось, он вот-вот потеряет равновесие.
Вскоре Алексей узнал, что «Стрелу» закрыли, а главного редактора арестовали по подозрению в коррупции. Вероника была уверена, что её отца подставили недоброжелатели.
– Нам с мамой придётся продать дом… Уехать отсюда. О, знал бы ты, как сильно она страдает! Мне невыносимо видеть её слёзы… Моя бедная мама! Мой бедный отец!
Когда Вероника ушла, Алексей упал на колени и целовал её следы. Он хотел помочь, хотел выкупить этот чёртов дом, хотел утешить любимую и ни за что никуда не отпускать, но он и сам не имел никаких средств к существованию. Положение Истомина всё ещё было шатким, а после скандального закрытия журнала, где он публиковался, его могли ждать серьёзные проблемы. Все знали, какие отношения связывали молодого поэта с предателем и взяточником Лазурским.
Но всё-таки судьба оказалась к нему благосклонной; его пригласили на светский вечер к одной богатой старой деве, которая называла себя «ценительницей высокого искусства». Валерия Семёновна сразу заметила обаятельного Истомина, заражённого загадочной меланхолией. Она оправила невзрачное серое платье, надменно задрала голову и, звеня бусами и браслетами, присела на краешек стула рядом с молчаливым поэтом. Он скользнул по её смуглому лицу вопросительным и вместе с тем совершенно равнодушным взглядом. Сорокалетняя женщина с огромной бородавкой на носу приблизилась к юноше, точно не замечая презрительной ухмылки на его губах, и шепнула:
– Неужели вы посетили мою скромную обитель, чтобы грустить?
Истомин отодвинулся – запах духов светской дамы показался ему неприятным. Он нехотя шевельнул губами, едва сумев побороть невольное раздражение:
– Простите, я уже собирался уходить. Спасибо за вечер, – юноша с отвращением поцеловал полную руку с короткими пальцами и встал с кресла. Валерия Семёновна тоже поднялась, внезапно обхватила Алексея за шею и поцеловала в висок. В чёрных волосах светской дамы уже поблёскивали жёсткие седые пряди. Поэт задрожал от негодования, но не отстранился.
– Скажи, чего же ты такого хочешь, что я не смогу тебе дать? Может быть, денег? – она подвела его к окну. – Видишь этот шикарный особняк на другом берегу? Он принадлежит мне, и мы будем жить там, если ты пожелаешь…
***
– Богачёва Валерия, ваша первая жена! – всплеснул руками я. – Как вы
