Помню, как на следующий день после их свадьбы мы с Мэйв и отцом собирались на мессу. Андреа сидела в гостиной, и я, в попытке проявить дружелюбие, спросил мою новоиспеченную мачеху, не хотят ли они с девочками пойти с нами.
— Вы меня туда и вперед ногами не затащите, — сказала она, поедая яйцо всмятку, таким тоном, будто напомнила мне захватить зонтик.
— Если она так ненавидит католиков, невольно задумаешься, почему она вышла за одного из них, — сказала Мэйв, когда мы садились в машину.
Отец рассмеялся — прямо расхохотался от души, что с ним случалось редко. «Она хотела дом католика», — сказал он.
Вопреки предположениям Мэйв, я почти не думал о маме, когда был маленьким. Я совсем ее не знал, и мне было трудно тосковать по человеку, которого я не мог вспомнить. Семья, оставшаяся мне после ее ухода, — кухарка, домоправительница, обожающая сестра и замкнутый отец — вполне меня устраивала. Даже когда я смотрел на ее немногочисленные фотографии — да и те впоследствии исчезли, — высокая худая женщина с острым подбородком и темными волосами была слишком похожа на Мэйв, чтобы у меня возникла мысль, будто я чем-то обделен. Но в день отцовских похорон я мог думать только о маме. Мне было физически необходимо, чтобы она утешила меня; раньше я и представить себе подобного не мог.
Дом заполнили цветы. Андреа беспокоилась, что их будет недостаточно, и заказала несколько десятков букетов. Будь она поумнее, могла бы сперва навести справки. Она понятия не имела, каким авторитетом отец пользовался у соседей; цветы лились рекой отовсюду: от собратьев по приходу, от строительных бригад, от его прямых подчиненных, от банковских служащих. Цветы от полицейских, рестораторов, учителей — всех тех людей, которым многие годы отец оказывал тихую поддержку. Арендаторы, исправно платившие ежемесячные взносы, присылали цветы; те, что просили об отсрочке, тоже присылали. С большинством из них я был знаком, но цветы приходили и от людей, пересекавшихся с ним до моего рождения, от тех, кто съехал или купил собственный дом. Некоторые имена я помнил по гроссбуху. Цветы ковром покрывали каждый стол и крышку рояля. Они балансировали на арендованных стойках и стояли в проволочных подставках. Дом стал садом неведомых сочетаний, превратился в палитру. Посуду некуда было ставить. Андреа настояла на том, чтобы все букеты, присланные в приход Непорочного Зачатия для похорон, собрали и отвезли домой, пока мы стояли у могилы и смотрели, как крепкие мужчины при помощи строп опускают гроб в землю. Когда мы приехали домой, букеты выстроились даже на крыльце, все двери были распахнуты настежь. В некрологе Андреа написала: после похорон в доме состоится прием, — позабыв, что зеваки, вроде нее самой, придут поглазеть даже в такой день. Сэнди и Джослин были на кухне, готовили канапе, которые разносили гостям нанятые по случаю женщины в черных платьях и белых фартуках. Сэнди и Джослин обидело, что им не разрешили отлучиться, чтобы присутствовать на службе. Не меньше их обидело, что их сочли недостаточно статными, чтобы наполнять бокалы в парадных комнатах. «Вероятно, чтобы разливать вино, нужен кто-то покрасивее, чем я», — сказала Сэнди. Мэйв тоже была на кухне вместе с ними, намазывала сливочным сыром куски мягкого белого хлеба. Вокруг талии на ее лучшем темно-синем платье было повязано полотенце; я же был в гостиной, присматривал за Андреа и девочками. Обычно меня слегка раздражало, что Норма и Брайт увиваются за мной, но в тот день я сам держался к ним поближе. Если отца больше не было рядом, чтобы напомнить мне, как следует вести себя мужчине, мне было известно, чего бы он от меня ожидал. Девочки гладили пальцами лепестки роз, зарывались носами в охапки, чтобы вдохнуть аромат. Они сказали, что пытаются решить, какой букет выбрать, потому что мама сказала, что они смогут взять по одной вазе в их спальню — комнату Мэйв.
— Ты бы какой выбрал? — спросила Норма. На ней было черное хлопковое платье со складками спереди. Ей было двенадцать, Брайт было десять. — Уверена, мама тебе тоже разрешит.
Чтобы поддержать игру, я выбрал небольшую вазу с какими-то странными оранжевыми цветами, которые выглядели так, будто выросли на дне океана. Понятия не имею, что это были за цветы, но я остановился именно на них, потому что в день этой ужасной белизны они были оранжевыми.
Забавно вспоминать, как я тогда опекал Андреа. Она плакала целых четыре дня. Плакала от первой до последней минуты похорон. За то недолгое время, прошедшее со смерти отца, она будто бы стала еще миниатюрнее, ее голубые глаза набухли от слез. Снова и снова люди, с которыми работал мой отец, подходили и держали ее за руку, тихо выражая свое почтение. Соседи, которых вообще-то не приглашали, были повсюду. Я узнавал их, они тепло заговаривали со мной, пытаясь впитать в себя окружающую обстановку, насколько позволяли приличия. Какой-то тихий швед, выражая мне соболезнования, совсем поник головой. Попросил, чтобы я сказал сестре, что он заходил. Оказалось, это был мистер Оттерсон. Когда я сказал, чтобы он подождал, пока я разыщу Мэйв и приведу ее, он запротестовал: «Не надо ее беспокоить», — как будто она рыдала на третьем этаже, а не раскладывала на кухне сэндвичи по подносам. Отец Брюэр стоял на террасе, застигнутый врасплох двумя алтарницами. Когда я увидел, как Мэйв подносит ему стакан чая, то подошел и сказал ей, что пришел мистер Оттерсон и хотел бы с ней повидаться. Я разговаривал с ним минуту назад, но, когда мы отправились на поиски, его и след простыл.
Передвигаться в толпе гостей, чтобы тебя кто-нибудь при этом не потрепал или не обнял, было невозможно. Все это было как во сне — какое, оказывается, точное выражение. Моя семья будто бы удалялась от меня. Мне казалось, что вполне достаточно и одного родителя, но теперь я видел, что один родитель — так себе страховка от будущего. Скоро Мэйв поступит в магистратуру, и мне придется жить с Андреа и девочками, с Сэнди и Джослин? Я буду околачиваться вокруг дома, набитого женщинами? Это неправильно, отец бы этого не одобрил. Мы с ним, сказал я себе… на этом мысль обрывалась. Только так я и мог описать мою прошлую жизнь: мы с ним.
Цветы в переполненной гостиной будто бы соревновались, кто кого перепахнет, и я подумал, что, возможно, отец Брюэр не заходит в дом, чтобы иметь возможность дышать. Издалека я увидел, как в холл входит тренер Мартин в сопровождении университетской команды, пришли все до единого. Они были на похоронах, но я не думал, что придут и на поминки. До этого никто из них ни разу не бывал у меня дома. Я взял бокал вина с подноса женщины в платье горничной и, поскольку она даже не взглянула на меня, пошел в ванную и выпил его.
Находиться в Голландском доме было невыносимо. До сих пор мне это не приходило в голову. Когда Мэйв сказала, что мама ненавидела его, я даже не понял, о чем она говорит. Стены уборной были украшены барельефами — вырезанными из орехового дерева ласточками, летящими сквозь цветочные стебли к неполной луне. Резные панели были изготовлены в Италии в 1920-х и переправлены в контейнерах, чтобы украсить уборную на первом этаже дома Ванхубейков. Сколько лет чужой жизни ушло на то, чтобы вырезать подобную стену в другой стране? Я протянул руку и провел пальцем по одной из ласточек. Мама это имела в виду? Мне казалось, что дом — одна здоровенная раковина, которую я вынужден таскать на себе всю оставшуюся жизнь. Все, конечно, было не столь драматично, но в день похорон мне казалось, что я вижу будущее.
