class="p">высокомерные суждения аристократа об «умственном и словесном стиле»
Чернышевского впоследствии отзовутся упорным непониманием самой сути
1 Там же. С. 352.
2 Там же.
3 Там же. С. 352-353.
4 Там же. С. 353.
395
магического воздействия романа «Что делать?» на адресную для него и социально крайне значимую для России разночинную публику.
Неделю спустя, будучи у Чернышевских, Фёдор сказал Александру Яковлевичу, что он решил воспользоваться данным им в своё время, года три
назад, «благим советом» описать жизнь его знаменитого однофамильца. На
вопрос Александры Яковлевны, понимавшей, насколько далека эта тема от литературных вкусов Фёдора, каким образом пришла ему в голову «такая дикая
мысль», Фёдор ответил загадочно: «упражнение в стрельбе».1 «Смысл загадоч-ного ответа Фёдора становится понятен, если вспомнить, что он писал об отце:
“…на стоянках упражнялся в стрельбе, что служило превосходным средством
против всяких приставаний”. Книгу о Чернышевском он изначально задумывает
как “острастку”, обращённую против его литературных врагов, как своего рода
декларацию о намерении идти своим путём, не боясь “всяких приставаний”».2
Никто из присутствующих при этом заявлении Фёдора загадки этого замысла
так и не понял, однако каждый поспешил изъявить своё мнение относительно
самой темы биографического исследования, предоставив, таким образом, читателю ознакомиться с разного рода суждениями на этот счёт.
«Классику жанра» изложил, разумеется, Александр Яковлевич, произнеся
пространную, пафосную и, надо отдать ему должное, исключительно содержательную речь, включающую не только перечисление, но и критическую оценку основных направлений мысли и деятельности Чернышевского: «Конечно, многое нам теперь кажется и смешным, и скучным. Но в этой эпохе есть нечто
святое, нечто вечное. Утилитаризм, отрицание искусства и прочее, – всё это
лишь случайная оболочка, под которой нельзя не разглядеть основных черт: уважения ко всему роду человеческому, культа свободы, идеи равенства, рав-ноправности. Это была эпоха великой эмансипации: крестьян – от помещиков, гражданина – от государства, женщины – от семейной кабалы. И не забудьте, что не только тогда родились лучшие заветы русского освободительного движения – жажда знания, непреклонность духа, жертвенный героизм, – но ещё
именно в ту эпоху, так или иначе питаясь ею, развивались такие великаны, как
Тургенев, Некрасов, Толстой, Достоевский. Уж я не говорю про то, что сам
Николай Гаврилович был человек громадного, всестороннего ума, громадной
творческой воли, и что ужасные мучения, которые он переносил ради идеи, ради человечества, ради России, с лихвой окупают некоторую чёрствость и
1 Там же. С. З54-355.
2 Долинин А. Комментарий… С. 268.
396
прямолинейность его критических взглядов. Мало того, я утверждаю, что критик он был превосходный, – вдумчивый, честный, смелый…».3
Этот канонический портрет оспаривает инженер Керн, полагая, что «Чернышевский был прежде всего учёный экономист» выражает сомнение, сможет
ли Фёдор Константинович «оценить достоинства и недостатки “Комментариев
к Миллю”».1 Александра Яковлевна, в свою очередь, возражает Керну, что
«никакая история русской литературы не может обойти Чернышевского», однако недоумевает: «…какой Фёдору Константиновичу интерес писать о людях
и временах, которых он по всему своему складу бесконечно чужд?». Пытаясь
предположить, какой у него может быть «подход», она больше других приближается к пониманию его цели, хотя в самый её фокус и не попадает: если
ему «хочется вывести на чистую воду прогрессивных критиков, то ему не стоит стараться. Волынский и Айхенвальд уже давно это сделали». Отвечая ей, Александр Яковлевич, напротив, решительно настаивает на том, что «при талантливом подходе к данному предмету, сарказм априори исключается, он ни
при чём».2
Писатель Сирин не мог, по крайней мере, не догадываться, что не только
в кругах поэтов и критиков «парижской ноты», но и в целом, большая часть
разночинного происхождения интеллигенции, революции не принявшая и оказавшаяся в эмиграции, тем не менее, к Чернышевскому продолжала относиться с пиететом. И всё же Годунов-Чердынцев настаивает на своём: «Понимаешь, – объяснял он Зине, – я хочу всё это держать как бы на самом краю пародии… А чтобы с другого края была пропасть серьёзного, и вот пробираться по
узкому хребту между своей правдой и карикатурой на неё».3 Знакомясь с нужным ему материалом, Фёдор действительно заново «выводит на чистую воду»
представителей так называемой «прогрессивной критики», за пятьдесят лет
существования которой, «от Белинского до Михайловского, не было ни одного
властителя дум, который не поиздевался бы над поэзией Фета».4
Приведённое Долининым мнение Белинского о Фете (выраженное, правда, не в печати, а в частном письме): «…хорошо, но как же не стыдно тратить
времени и чернил на такие вздоры?»5 – идентично вердикту Мортуса, назвавшего стихи Кончеева «отвлечённо-певучими пьесками». Преемственность
3 Набоков В. Дар. С. 356.
1 Набоков В. Дар. С. 356. Речь идёт о примечаниях Чернышевского к частично переведённому им труду английского философа и экономиста Дж. Милля, опубликованных в
«Современнике» и считающихся главным его вкладом в область политической экономии. См.: Долинин А. Комментарий… С. 269.
2 Набоков В. Дар. С. 356-357.
3 Там же. С. 358.
4 Там же.
5 Долинин А. Комментарий… С. 271-272.
397
здесь явная, и обнаружена она Фёдором уже на начальном этапе его работы. В
доказательство он приводит примеры и других «перлов»
