благорасположенной к нему судьбой, – а не пригодится ли очередной случай, чтобы подтолкнуть своего протеже к следующему, творчески
необходимому ему шагу. Фёдору пока некого, кроме самого себя, учить? Так
не пора ли ему для начала кое-кого проучить, дабы не ставилось зряшных преград на путях подлинного искусства.
И вот, на обычном своём маршруте, по пути в посещаемый им иногда
книжный магазин, «он заметил Кончеева, читавшего на тихом ходу подвал
парижской “Газеты” с удивительной, ангельской улыбкой на круглом лице».4
1 Об аллюзиях и ассоциациях, связанных с понятием звёздного неба, см.: Долинин А.
Комментарий… С. 236-238.
2 Набоков В. Дар. С. 321.
3 Там же.
4 Набоков В. Дар. С. 324; Долинин А. Комментарий… С. 242: имеется в виду парижская ежедневная газета «Последние новости» – её литературный отдел вёл Адамович.
389
Хорошее предзнаменование, тайный знак судьбы – и Фёдор Константинович, зайдя в магазин и преодолев мелькнувшее было чувство сальерианской зависти к Кончееву, начал жадно читать рецензию Христофора Мортуса1 на его
поэтический сборник «Сообщение» (оказывается, ей-то и предназначалась
«ангельская улыбка» Кончеева). Обнаружив в этом опусе не что иное, как
«ядовито-пренебрежительный “разнос”», герой, хорошо знающий его автора, легко дезавуирует фельетонный характер рецензии: будучи уверен, что «на
самом деле Мортус не мог не прочесть с наслаждением» книгу, которую, тем
не менее, старался представить как «жалкий и сомнительный призрак», Фёдор
уличает Мортуса в том, что именно по этой причине он «выдержек избегал, чтобы не напортить себе несоответствием между тем, что он писал, и тем, о
чём он писал».2 И всё это лукавство понадобилось Мортусу затем, что, по его
мнению, «в наше трудное, по-новому ответственное время, когда в самом воздухе разлита тонкая моральная тревога, ощущение которой является непогре-шимым признаком “подлинности” современного поэта, отвлечённо-певучие
пьески о полусонных видениях не могут никого обольстить». В условиях современного духовного кризиса «отрадным облегчением» может служить лишь
обращение непосредственно к «человеческому документу … к бесхитростной
и горестной исповеди, к частому письму, продиктованному отчаянием и волнением».3
Фёдор, кстати, в своих размышлениях по этому поводу вспоминает, что в
частной жизни Мортус был «женщиной средних лет, матерью семейства, в молодости печатавшей в “Аполлоне” отличные стихи … и страдавшей неизлечимой болезнью глаз».4 Это замечание даёт понять, что Г. Адамович, карикатур-ный портрет которого читатели слишком легко угадывали в Мортусе, – не
единственный его прототип, и здесь он очевидно дополняется З. Гиппиус, со-перничавшей с Адамовичем в роли строгой блюстительницы идеологических
установок «Чисел» (вместе со своим мужем Д. Мережковским и главным редактором «Чисел» Н. Оцупом) и бывшей даже более непримиримым литературным врагом Набокова, нежели Адамович.
В целом же, для Фёдора весь этой эпизод обернулся первым опытом жанра, фактически – первой его рецензией на заявленную тему, пробной при-стрелкой для будущего, в целую (четвёртую) главу «упражнения в стрельбе».
Ибо в основе своей здесь имеет место не сведение счётов с персонажем по
имени Христофор Мортус, а принципиальный спор о путях русской литерату-1 Набоков В. Дар. С. 324; Долинин А. Комментарий… С. 242: имеется в виду парижская ежедневная газета «Последние новости» – её литературный отдел вёл Адамович.
2 Набоков В. Дар. С. 325.
3 Там же.
4 Там же. С. 326.
390
ры, которую «парижская нота», Адамовичем возглавляемая, уводила от свободного продолжения и преобразования пушкинского её потока, заталкивая в
тесное и бесплодное русло, адаптированное к безысходной идеологии полной
капитуляции искусства как такового под влиянием пусть трагических, но, в
конце концов, преходящих каверз «дуры-истории».
Стоит при этом отметить, что в осуждаемом Фёдором Константиновичем
«хитром и дурном деле» критического подхода Мортуса хитрости как раз немного, а вот дурным это дело является всерьёз и вдвойне: совсем нехитро, но
тем более преступно культивировать упадок духа и культ смерти среди и так
жестоко страдающих ностальгией и неустроенностью невольных апатридов; и
уж совсем извращением предстаёт ложно понимаемая Мортусом-Адамовичем
«человечность», с жалкой сердобольностью и демонстративным пренебрежени-ем к художественному уровню литературной продукции объявляющая искусство ненужной, зряшной роскошью, тем самым развращая тех, кто всё-таки пробует как-то проявить себя на литературном поприще. Фёдор очень хорошо чувствует эту червоточину в русской литературе, корни которой не новы, а признаки – на виду.
И – на ловца и зверь бежит. Судьба явно торопит Фёдора: здесь же, на со-седнем столе, среди советских изданий нашёлся тот самый шахматный журнальчик «8х8» с задачей и статейкой «Чернышевский и шахматы», который
довольно подробно описан в разделе о предпосылках и истории обращения
Набокова к теме четвёртой главы – жизнеописанию Чернышевского. В отличие от автора, эту главу уже написавшего, его герой ещё даже не подозревает, что и он вдохновится на это нелёгкое предприятие. Журнальчик Фёдор захватил – отчасти, чтобы «позабавить Александра Яковлевича», да и сам, любя
задачи, соблазнился, «что дома будет
