переезда. И конечно же, с помощью
доброй Александры Яковлевны, посредницы доброй судьбы, сулившей Фёдору на новом месте, в комнате, снятой «у одних русских», поджидающее его
счастье. Он чуть было от него не отказался: ни встретивший его хозяин, некто
Щёголев, ни сама показанная ему комната крайне ему не понравились. Но –
всего за несколько секунд, через открытую в столовую дверь – мимолётным
взглядом оценив поставленную для него судьбой картинку («У дальнего окна, где стояли бамбуковый столик и высокое кресло, вольно и воздушно лежало
поперёк его подлокотников голубоватое газовое платье...»), Фёдор неожиданно для себя согласился.2
Покидая постылую, так и оставшуюся чужой комнату, в которой, однако, он многое передумал и в стенах которой осталась тень его путешествия, Фёдор
прощается с ней в лирическом монологе, рождённом жалостью «в лучшем
уголку души» и уже настроенном на новый, гоголевский камертон: «Случалось ли тебе, читатель, испытывать тонкую грусть расставания с нелюбимой обителью?».3 «Пассаж, – отмечает Долинин, – представляет собой стилизацию под обращённые к читателю авторские отступления в прозе ХIХ
1 Там же. С. 297.
2 Там же. С. 302.
3 Там же. С. 302-303.
381
века, прежде всего у Гоголя».1 Последняя фраза второй главы говорит сама за
себя: «Расстояние от старого до нового жилья было примерно такое, как, где-нибудь в России, от Пушкинской – до улицы Гоголя».2
P. S.:
Выдержка из отзыва Адамовича на публикацию второй главы «Дара» в
64-м выпуске «Современных записок»: «…Обычно критик воздерживается от
суждений до завершения публикации произведения. И в большинстве случаев
это оправданно. Но относительно этого повествования об отце героя, столь
восхитительного своим мастерством, оригинальностью и вдохновением и не
менее восхитительного строками о Пушкине, по-видимому, стоит, так сказать, les saluer au passage. И это не стиль, который удивляет и захватывает, и не способность писать о чём бы то ни было; взамен – это смешение автора с его героем, способность вести огонь со всех сторон, дар найти свою собственную –
и никого другого – тему и вывернуть её наизнанку, обсосать до косточек и
выжать её так, что ничего не останется».3
Комментарии, как говорится в таких случаях, – излишни.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Глава третья начинается с того, что герой, уже три месяца живущий на
новой квартире, просыпается «с чувством счастья, вчерашнего и предстоящего».4 Это слово – «счастье», – с первых страниц «Дара» появляясь с частотно-стью и в контексте, явно заявлявших о нём, как о едва ли не самом ключевом, здесь, однако, впервые связано со счастьем личным, а не только творческим. И
оно, это личное счастье, теперь, в свою очередь, инициирует и направляет
творческий импульс: «…он снова, после перерыва почти в десять лет, сочинял
того особого рода стихи, которые в ближайший же вечер дарятся, чтобы отразиться в волне, вынесшей их».5 Снова, как и в двух предыдущих главах, Фёдор
обращается к воспоминаниям, но это не циклическое повторение, а спираль, восходящая от детских лет и стихов о детстве в первой главе, через отрочество
с воспоминаниями об отце и мысленном с ним путешествии во второй, теперь
же, в третьей, – к юности и первой любви: «В то шестнадцатое лето его жизни
он впервые взялся за писание стихов серьёзно; до того, кроме энтомологиче-ских частушек, ничего и не было. Но какая-то атмосфера сочинительства была
ему давно знакома и привычна: в доме пописывали все…». И все они перечисляются, каждый – со своим излюбленным жанром: сестра Таня со своим «аль-1 Долинин А. Комментарий… С. 216.
2 Набоков В. Дар. С. 303.
3 Адамович Г. Возрождение. 1937. 15 окт. № 4101.
4 Набоков В. Дар. С. 304.
5 Там же. С. 304-305.
382
бомчиком с ключиком», мать, писавшая стихотворения в прозе, отец и дядя
Олег «складывали стишки на случай», – вплоть до тёти Ксении, писавшей
только по-французски (особенно популярной в петербургском свете считалась
её поэма «La femme et la panthere»), и одного «настоящего» поэта, двоюродного дяди матери, князя Волховского, издавшего «толстый, дорогой ... том томных стихотворений “Зори и Звёзды”».1 То есть фактически в этом списке при-сутствуют почти все формы и жанры дилетантской поэзии конца ХIХ – начала
ХХ века.
Причём, хотя отец Фёдора «мало интересовался стихами, делая исключение только для Пушкина»,2 именно он, в долгосрочной перспективе, оказал
доминирующее влияние на формирование поэтических вкусов сына. Приписав
Фёдору раннее увлечение новейшей поэзией, которую его отец полностью от-вергал, считая её не более чем «вздором» и «мордой модернизма», автор (не
слишком любивший признаваться, что сам он начал приобщаться к ней запоздало – в Крыму, познакомившись с Волошиным) помогает своему герою со
временем расставить всё по своим местам: Фёдору, по мере созревания его
таланта, пришлось убедиться, что в основе своей отец был прав: от всей этой
новой поэзии «уцелело очень мало, а именно только то, что естественно продолжает Пушкина»; ошибкой же отца было то. что он в этой новой поэзии «не
захотел высмотреть длинный животворный луч любимого своего поэта».3 И, наконец, в завершение описания двухстраничного пассажа, посвящённого рассказчиком «атмосфере сочинительства» в его семье, нельзя не отметить отте-нённой ностальгией и мягким
