В конце концов, урок — это и есть урок. А уроки важны. И если он касался ее руки, направлял ее пальцы, то это ради науки. Она снова видела, как он стоит сзади, склоняется над нею, направляя ее загорелые предплечья, словно бы держал смычок и гриф, сама же Люси была виолончелью, а не виолончелисткой. Ее руки, пальцы, золотые на фоне серого утра, дугой охватывали инструмент («Уильям Хиллз и К°», 1893), скользили по его шейке. И если ее легонько обвевало его дыхание, чуть отдающее чесноком и табачным дымом, то это тоже было частью урока.
Казалось, музыка звучит все время сама по себе. Они просто заполняют музыкальными уроками свободный послеполуденный час. И если бы его пальцы медленно заскользили по ее руке, остановились на плечах, шее… чтобы проследить косточку, сухожилие, напряженную мышцу под кожей, это также было бы частью урока. Тогда музыка оборвалась бы, оборвался бы урок, и она бы узнала, зачем она здесь.
Это могло бы совершить первое же прикосновение. И она мгновенно поняла, что руки, пальцы Фортуни познали мир таким, каким она могла и не могла представить себе. Она стала припоминать свои пятнадцать-шестнадцать, когда все сводилось к сексу. И все вокруг, все ее школьные подружки (не по годам развитая Хелена, от чьих безупречных ножек впадала в ступор вся школа, робкая провинциалка Салли Хэппер, которую преследовали насмешками, и Люси взяла ее под опеку и заткнула рот зубоскалам) только об этом и твердили. Кивок, мельком брошенный взгляд, телефонный номер. Все это имело отношение к сексу. И каждый день она чувствовала, что тело ее развивается, растет, и наблюдала за ним; с каждым утром обнаруживались новые перемены. Потом на нее стали засматриваться на улице и где угодно, чего она ждала, чему радовалась, одновременно содрогаясь от отвращения: как они смеют пялиться?
Через полгода после смерти Молли на вопрос, что со всем этим делать, был получен ответ. Однажды поздним зимним утром, когда Люси уже заканчивала школу, на одном из сольных концертов в университете она встретилась с третьекурсником-скрипачом. Он зашел к ней за кулисы перед самым выступлением и заулыбался, не выпуская изо рта запретную сигарету. Никаких переживаний, будто все это — и музыка тоже — затеяно ради шутки. Он был на пять лет старше Люси и понимал, что к чему. Через несколько месяцев он уехал в Лондон, и, хотя обещал писать, письма были редкие и нерегулярные. А потом пришло и последнее — краткое уведомление, что «здесь на все смотришь другими глазами». Люси ненадолго загрустила. Однако ей было всего семнадцать, и она вычитала у какого-то мудреца, что эмоции у молодых бурные, но непродолжительные. Мудрец оказался прав, к лету грусть прошла, и Люси с головой ушла в музыку Фортуни, к которой обращалась всякий раз, когда жизнь наносила ей особенно болезненный удар. Были после этого и другие мальчики, но Люси уже научилась не относиться к ним слишком серьезно. Мир Фортуни звал, и она жила ожиданием.
Явившись на следующей неделе, Люси исполнила куда более сложную пьесу, которую ей велели отрепетировать на прошлом уроке. Фортуни предложил несколько поправок, но не столь существенных, и тон был весьма уважительным. Люси решила, что ее преподаватель очень даже мил.
По завершении пьесы Люси выслушала Фортуни, кивая, когда требовалось, и восхищаясь тем, как он вдается во все мелочи. Она вновь отметила музыкальное звучание его голоса. Музыкальное в том смысле, что это была нота: ля ниже до первой октавы или вроде того. Попытки ее напугать больше никогда не повторялись. Наоборот, он ее подбадривал, и уроки больше не воспринимались как еженедельное испытание. Сидя на табурете, она чувствовала себя непринужденно и даже порой наигрывала какую-нибудь короткую музыкальную фразу, затем вставляла замечание о том, какое удовольствие получает от уроков.
Фортуни молчал, и Люси, заметив, как прямо держится он в своем кресле и как сосредоточенно рассматривает стенные драпировки, едва не решила, что время занятия истекло. Молчание длилось, и Люси уже готовилась взять сумку и удалиться, но тут Фортуни наконец заговорил:
— Не сходите со мной в оперу в субботу?
Люси сидела застыв, с прикрытыми глазами, внешне спокойная; важность этих слов она сознавала в полной мере. Усталым жестом Фортуни провел по волосам и продолжал:
— Но разумеется, если это неудобно…
— Нет. Никакого неудобства, — выпалила Люси.
— Тогда я буду очень рад. — Судя по всему, Фортуни хотел еще что-то добавить, но Люси его опередила:
— Конечно, пойду с удовольствием.
И вновь за их кратким разговором воцарилась тишина, Люси уже в сотый раз разглядывала гостиную, переводя взор с обстановки на умелые копии картин Джорджоне, Модильяни, Матисса, развешенные по всей гостиной, и думая о том, в какое общество она приглашена. Дома ей доводилось бывать среди тех, кого ее отец, избегавший посещать приемы у обширной родни, называл «шишками», — этих процветающих самодовольных нуворишей вместе с актерами и политиками, которые надеялись урвать от этого процветания что-нибудь для себя. Люси была довольно хорошо знакома с этим миром, но не с тем, двери в который распахивал перед ней Фортуни. Этот мир имел свою, особую мифологию, которая поддерживала Люси в отрочестве и продолжала увлекать сейчас.
Ее взгляд снова остановился на Фортуни. Подростком и позднее она днями и ночами изучала его творчество. Сейчас она вела с ним обычную, прозаическую беседу, как и подобает — говорила она себе — двум артистам, маэстро и ученику. И вот теперь они вместе явятся в то блистательное общество, которое она рисовала в своем воображении как часть мира Фортуни — и ее мира тоже. Подобная перспектива одновременно захватывала дух и навевала ужас. Люси надеялась, что маэстро не попросит ее снова взяться за инструмент, так как не сомневалась, что ей не справиться с дрожанием рук. Если, не приведи господь, он это заметит, то может раскаяться в своем приглашении или даже взять его назад.
Для Фортуни это был решающий момент. Молодая женщина могла отказать ему, счесть предложение глупым, даже посмеяться над ним и выставить в нелепом свете. А в данный период своей жизни Фортуни больше всего страшился унижения. Но Люси приняла его приглашение запросто, по-деловому; подобным образом (сказал себе Фортуни, припомнив, как это бывает) реагирует любая привлекательная молодая женщина, когда джентльмен ее куда-нибудь приглашает. Но его спокойствие было только внешним, и он это знал. Ибо она принадлежала к тем самым пугающим юным русалкам, а Фортуни, что бы она о нем ни думала, за первый год жизни вдали от музыки, да и от всего привычного ему мира сделался в немалой степени похож на синьора Пруфрока. Фортуни мог бросать на современных девиц призывные взгляды, но, поскольку уверенность в себе была потеряна, его повергала в ступор мысль о том, что он будет делать, если одна из них откликнется на его призыв простым: «Да, с удовольствием» — и «синьору Пруфроку» будет обещана встреча с его русалкой.
Опираясь рукой на подлокотник кресла, Фортуни небрежно указал на виолончель и предложил Люси продолжить. Люси застыла.
— То же самое? — спросила она, но Фортуни, мотнув головой, спокойно заверил, что это не урок. С уроком на сегодня покончено.