о Христе говорят…
— Сейчас всё меньше и меньше о Христе говорят. Ты вот обрати внимание на другое. Ясно, что их власть здесь — это диктатура бизнеса и банков. Диктатура за занавесом. Но какой ловкий занавес они скроили! Пишут, мол, что наш президент, наши выборы, а выбирать можно только уже проплаченных. Театр марионеток. А в газетах: демократия, свобода… На каждом углу визжат о своей свободе. Это уже само по себе подозрительно. А на деле — такой скрытый и откровенный контроль, что, может быть, Гитлеру и не снилось. Но, что интересно, камуфляж всегда соблюдается, ласково так, аккуратненько, с лицемерной улыбочкой: в газетах двадцать огромных статей, каких надо, но обязательно одна-две маленькие, где-нибудь в стороне, — против. Дескать, вот, у нас демократия, свобода.
— И всё-таки у меня порой вспыхивает надежда, — вдруг проговорил Андрей.
— Это потому, что ты недавно приехал, — холодно ответил Замарин. — И к тому же живо вспоминаешь то плохое, что было там. Но скоро ты будешь вспоминать только хорошее из той жизни. А что касается этой страны… — он махнул рукой. — Америка хвастается своим динамизмом, своим движением, и в ней действительно всё меняется, кроме одного — власти денег и людей, у кого есть деньги, в глобальном масштабе, конечно. И этим пронизано всё: от религии и искусства до воспитания в дошкольном возрасте и похорон.
— И что же делать?
— Что делать? — Замарин иронически развёл руками и посмотрел на Андрея. — Или исчезнуть. Или… Много «или».
— А я считаю, что всё же существует иная Америка. Не говоря уже о том, что здесь много хороших людей.
— Ну-ну. Но не в их руках власть, и не они делают здесь погоду.
— Всё может измениться.
— Кроме одного.
В бар вошли две проститутки. Довольно страшные по своей искусственности и разукрашенности. Они скорее отталкивали, чем привлекали, и походили на манекены. Деревянно подошли к стойке и разместились, так же деревянно крича. Андрей удивлённо загляделся на их искусственность и чуть-чуть испугался: за их клиентов.
— Но самое страшное здесь вовсе не в том, о чём мы говорили, а в другом, — прервал его изумление Миша. — Когда-нибудь ты узнаешь это на собственном опыте.
— А тебе не кажется, что эти проститутки пришли с Марса? — спросил Андрей.
— A-а… Я привык, — Замарин лениво отпил пива.
— Но всё-таки, чем ты здесь занимаешься, кроме живописи?
Замарин Миша ничего не ответил, только улыбнулся, но от его улыбки повеяло ещё большей неизвестностью.
— Ты сам в чём-то изменился здесь. Не во всём, конечно, — добавил Андрей.
— На том свете мы тоже не узнаем друг друга, — засмеялся Замарин. — За тот свет, старик!
И он поднял кружку.
14
Лена и Андрей сидели на неустойчивых стульях в большой, но дико запущенной, грязной, с пыльными стёклами квартире. В квартире уже год жили эмигранты из Москвы — отец и дочь.
Отец, семидесятилетний старик, лежал на диване, взятом с помойки, и кричал (на Андрея смотрели его большие, лихорадочные глаза):
— Вы видите этот шоколад?!! — в руках старика действительно была мокрая плитка шоколада. — Только в свободной стране может быть такой шоколад. Я купил его со скидкой двадцать процентов! Вы хоть понимаете, насколько вы счастливы, что живёте в такой великой демократической державе, как Америка?!
Андрей замер, но почти согласно кивал головой.
— Наконец-то мы на свободе! — старик поднял палец. — Надя, принеси кофе!
В другом тёмном углу комнаты на стуле сидела его дочь, сорокалетняя женщина, которая мечтала здесь кем-то стать. Она незаметно вышла на кухню.
Пальцем старик указал на свой лоб.
— Мы ещё не в силах понять всем своим умом, — сказал он и вытянулся на диване, — что такое свобода. Мы не в силах осознать всё величие Америки.
— Кем вы были в Москве, Дмитрий Константинович? — робко спросила Лена.
Старик повернул на неё уже красные глаза:
— Я был редактором. И мучился.
Надя принесла кофе.
— Я хотела бы вас попросить, Андрей Владимирович, помочь мне опубликовать тут мои статьи, — произнесла она. — В «Новом журнале»… У нас нет друзей…
— Как это у нас нет друзей, Надя? — поднялся старик. — Ты что?! В Америке у нас все друзья! Просто Андрей Владимирович, как писатель, мог бы тебе действительно помочь.
«Они воображают, что я многое могу», — с ужасом подумал Андрей.
— Ну, хорошо, потом поговорим о делах, — как-то забито и совсем тихо сказала Надя. — Попьём кофе…
Но Андрей всё-таки рассказал о ситуации в эмигрантских газетах и журналах, кому надо писать и так далее.
— Вы видите, какая свобода! — и Дмитрий Константинович опять как-то призрачно взглянул на Андрея.
…Через час Круговым надо было уходить. Надя отвела Андрея в другую комнату, чтобы дать свои статьи.
— Приходите, Андрей Владимирович, дня через два, — она судорожно сглотнула слюну. — Вы знаете, нас вчера опять ограбили. Это уже четвёртый раз за этот месяц. Хотя смешно — что у нас брать, что мы можем купить на вэлфер? Но здесь трущобы. Тащат даже поломанные стулья. Просто заходят, как на помойку. Сломали дверь днём и вошли. Мы идём и видим — дверь открыта. А в полиции заявили: «Скажите спасибо, что вас не было в квартире. Радуйтесь, что живы. Но мы такими делами не занимаемся, вы знаете, сколько в Нью-Йорке таких квартирных краж случается каждый день?» Так и сказали.
— Да, вот и я обратил внимание, что дверь-то у вас…
— Мы не знаем, что делать. Сначала надо немного отремонтировать квартиру. А денег нет, — тихо сказала Надя.
— Надя, мы придём к вам завтра. И я сделаю, что смогу. Я хочу с вами поговорить — наедине, — медленно сказал Андрей.
— Хорошо, хорошо. Спасибо. Значит, придёте завтра?
Надя вошла в комнату отца:
— Папа, Андрей с Леной придут завтра вечером…
— До свидания, друзья, — отозвался Дмитрий Константинович.
— Как ты думаешь, он верит в то, что кричал? Или он и нас, и всех боится? — спросила Лена у Андрея, когда они неслись в автобусе по нью-йоркской ночи.
— Конечно, он боится. Но он и верит — ты вспомни его глаза!
Дмитрий Константинович умирал — умирал в эту ночь. Нади не было — она убежала за врачом: там, через два квартала, жил их знакомый врач, но у него пока ещё не успели поставить телефон, а местного, американского, врача вызывать было бесполезно.
Отец — в одиночестве — подполз к дыре в окне и дышал. В эти последние минуты он ни о чём не думал: ни о прошлом, ни о будущем, ни о жизни, ни о смерти. Ни о чём.
Послышались тяжёлые, уверенные
