— Сделаем сегодня днем на репетиции. В замедленной съемке это будет выглядеть колоритно. Двое движущихся ловиторов и вольтижер между ними… словно все мы не совсем реальны.
Вскоре после того, как вернулся Марио, Барт Ридер привел человека из отдела рекламы и двоих операторов с фотокамерами. Они взяли интервью у Люсии, поговорили с Джо о традициях Сантелли, а потом принялись снимать Барта везде, где только можно: стоящим на мостике с Марио, карабкающимся по лестнице, падающим в сетку. Только около четырех часов пополудни рекламщик сказал фотографам:
— Думаю, этого нам довольно, а теперь я хочу несколько снимков репетиции.
Джонни покачал головой.
— Номер еще не обкатан.
Когда они ушли, Марио со смехом заметил:
— Никогда бы не подумал, что доживу до того дня, когда ты откажешься от дополнительной рекламы, Джок!
— Реклама рекламе рознь, — практично ответил Джонни. — Я хочу, чтобы люди предвкушали, а не пытались судить по отрывкам.
— Но ты же не против, чтобы Ридер посмотрел?
— Нет. Он быстро учится… Ты заметил? Он уже ходит, как ты. А на днях он лез по лестнице, и я издали принял его за тебя. Я всегда думал, что актеру нужен, в основном, голос и текст, а тело, оказывается, тоже важно.
Первая часть репетиции прошла отлично. Но когда они показали новый трюк с двумя ловиторами, Марио — к изумлению Томми — впал в ярость.
— И чья это блестящая идея?! — бушевал он.
— Тебе не нравится? — удивленно спросила Стелла.
— Нравится? Это? Вы совсем чокнулись? И вот это вы называете полетом?
Нырнув в сетку, Марио побрел к раздевалке.
— Эй, мы еще не закончили, — позвал Джонни сверху.
— Я закончил, — отозвался Марио. — Похоже, в этом номере нет места настоящему полету.
— Стой! — Джонни соскользнул по канату. — Ты вообще куда собрался? Работать надо!
Томми и Стелла тоже спустились, и Марио рывком развернулся к ним.
— Кто придумал этот идиотский трюк? Эту сумасшедшую мешанину? Это дешевая показуха, я не желаю иметь к ней отношение!
— Твое отношение начинает меня бесить, синьор Марио! — вспыхнул Джонни. — Если ты забыл, номер делаю я, и я одобрил этот трюк!
— А кто бы сомневался? Ты уже пытался продвигать этот… этот дешевый ничтожный выпендреж!
— Ничтожный? — взорвался Джонни. — Значит, ты думаешь, это так легко! Ну-ка лезь наверх да сам попробуй!
— Ладно, если я поднимусь и сделаю его с первого раза, ты уберешь эту позорную пародию на полет из номера? Сделка, Джок. Любой приличный воздушник сочтет это ниже своего достоинства, но если я сделаю, ты его выкинешь?
— Нет, черт возьми! Никто не просит тебя делать ничего, что ниже твоего проклятого достоинства! Кем ты себя возомнил, что разносишь нас всех, как Папаша Тони в худшие дни? «Дешевая показуха», «вульгарная мешанина»… Что за чушь? Уясни одну вещь, братец: на этот раз я руковожу номером, а ты работаешь на меня. Боже мой, Мэтт, — обессилено закончил он, — я вовсе не тащусь от того, что даю тебе указания, но у меня просто нет времени на твои истерики!
Марио облокотился на дверь раздевалки.
— Мы с Томми соглашались на классический полет, а не на обезьяньи кривляния.
— Если уж на то пошло, эти обезьяньи кривляния твой драгоценный Томми и придумал!
— Это правда, Марио, — подтвердил Томми. — Это была моя идея. Жаль, что тебе не понравилось…
— Послушай, Мэтт, — перебил Джонни, — сделай милость, объясни, что именно тебе не по вкусу. По-моему, он отлично вписывается в тему представления. «Полеты во сне». Представь его в замедлении. Три движущихся тела, каждое в своем ритме, но связано с остальными — чувственно, все сливается, колеблется, как во сне. Видишь?
— Но это не полет, — возразил Марио.
— Тогда что? Мэтт, люди хотят чего-то нового. Мы прожили половину двадцатого века. Черт побери, я думал, ты понимал это, когда подписывал контракт.
— Давай я попробую объяснить, — медленно сказал Марио, с явным усилием перебарывая гнев. — Ты говорил, полеты во сне. Чувственно, да. Но ненавязчиво.
В полете есть… чистота. Целомудрие, совершенство. Ему не нужен показной блеск. В нем… ну, поэзия движения. Артистизм. Неужели ты не видишь, что показушность только отвлекает от… чистоты? Когда даже не понимаешь, как это тяжело и сколько усилий прикладывается, потому что все выглядит так естественно. Как будто всякий может так же — легко, как во сне.
Он остановился набрать воздуха, и Томми увидел искру, заново разгоревшуюся в его взгляде.
Боже! А я думал, оно ушло! Но в нем все еще это есть, и если Джонни все испортит, я ему шею сверну!
— Не понимаю, — сказал Джонни. — Я знаю, что в твоих словах есть резон, Мэтт. Но постарайся на минуту посмотреть моими глазами. Сны сложные, путаные, в них все переплетается, меняется…
Марио покачал головой. Он больше не злился, в голосе его звучало воодушевление.
— Джок, ты неправ. Видит Бог, я понимаю, что ты имеешь в виду, но ты делаешь большую ошибку. Ты говоришь, сны сложные. Но на самом деле они совсем не сложные, в том-то и дело. Они абсолютно простые. Во сне все предметы и явления лишены шелухи, остается только голая суть. Во сне мы видим мир таким, как его видят маленькие дети. Нам не нужно, чтобы публика охала и восклицала:
«Боже, как он это делает?» Такое лишь немногим лучше, чем когда вампиры сидят и ждут, пока кто-нибудь упадет и убьется. Все должно выглядеть как полет из сновидения. Он должен быть таким легким, чтобы люди не могли поверить, что они сами такого не могут. Вот в чем суть полетов во сне. Чистота, легкость, совершенство. Чтобы зрителям захотелось плакать от того, что они почувствовали, будто у них когда-то были крылья, будто они тоже могли летать, только забыли как.
Голос Марио подрагивал.
