немногие мужики, у которых имелось оружие, — полетели в грязь нищали, сабли, рогатины, бердыши, луки.
Не устоять было против лавины.
Когда поднялся крик, две телеги неподалёку сошлись углом, одна зацепила другую, лошади стали; Федька заступила за укрытие, страшно было оставаться на пустом месте — затопчут. Да и все на дороге пятились и жались друг к дружке.
Сверкали клинки, земля гудела, переполнялась тяжестью скачущей конницы и прогибалась, можно было разглядеть глаза на лицах, слышался храп и пахнуло ветром — налетели первые конники, проскочили между неподвижным народом, не задержавшись. Гнали за теми, кто убежал, улепётывал уже чуть ли не за версту.
Прохор стоял один.
Увидела Федька, как шагах в пятидесяти густопсовый конник срезал на лету мужика: с воем занёс саблю — рука зудела, — жахнул наотмашь. Верховой пролетел, мужик остался, брызнула по шее кровь, непостижимое мгновение ещё он стоял, начиная складываться в коленях и в поясе, — странно съехала и отвалилась голова.
Смазав страшное зрелище, пронеслись верховые овчины. Татары заворачивали, сдерживая разгорячённых коней, иные возвращались.
Часть татар, разъезжая на конях навстречу друг другу и кругом захваченных, осталась в седле, всадники держали лук с вложенной стрелой или обнажённую саблю; другие татары торопливо спешивались, чтобы вязать пленников. Для такой надобности каждый из степняков имел при себе несколько мотков ремённых верёвок.
Сначала взялись за мужчин: локти к лопаткам и споро в два-три приёма заматывали тугим узлом предплечья. Татары не разговаривали, и совершенно молчали русские, даже женщины не голосили. Так же, как все вокруг, Федька испытывала и страх, и тягостную подавленность, и стыд — немыслимо было говорить, да и о чём? Переступали и храпели лошади.
Напряжение особого рода угадывалось и у татар, они спешили обезопаситься от наиболее видных мужиков, не считали положение обеспеченным, пока не устранили всякую возможность сопротивления.
Прохор протянул пешему татарину скованные цепью руки. Когда он изловчился это устроить, Федька не заметила: разбитые полукольца сомкнул на левом запястье, а в пустое отверстие вставил нетронутой шляпкой вверх гвоздь, тот самый, что сбивала топором Федька. Гвоздь он, выходит, припрятал ещё тогда, на площади. Получились исправные с виду кандалы.
Если Федька удивилась, то татарин оторопел — такую предупредительность со стороны пленника трудно было и вообразить. Заподозрив подвох, он оглянулся и громко позвал товарищей.
Федька подошла ближе:
— Этот казак закован, — начала она по-татарски. — Его в кругу приговорили... — Сочинять приходилось на ходу, и она запиналась. — Казаки приговорили заковать в кандалы... Он... лошадь... — Она хотела сказать: лошадь у своих угнал, но это была бы глупость. — Он украл... у своего казака украл, — кое-как заключила Федька.
Верховой, что держал лук, нацеленный Федьке в грудь, спросил:
— Что украл?
Верховой не находил ничего примечательного в том, что среди русских всегда находится человек, который чисто изъясняется на языке правоверных.
— Что ты украл? — обратилась Федька к Прохору.
— Солёное сало, — последовал невозмутимый ответ.
— Свиной окорок, — повторила для верхового Федька.
Тот гадливо плюнул:
— Оставьте его, казаки сделали меньшое из того, что должны были по законам Аллаха.
Пеший поднял правую руку Прохора, осмотрел с обеих сторон заклёпки, левую глянул и усмехнулся: занятно вышло.
Затем пришёл и Федькин черёд, Федька ведь и отвлекла внимание от Прохора и наручников. С большей частью мужиков было покончено, татары оживились. Привольно переговариваясь, верховые спешивались, расхватывали брошенную утварь, развязывали узлы, подбирали оружие. Уже послышался женский визг и жеребячий гогот.
— Ты знатный человек? — спросил верховой, оглядывая Федькин наряд.
— Я писец.
Он кинул ещё взгляд, оценивающий, и остался доволен.
— Выкуп за тебя будет?
— Да, — после некоторой заминки соврала Федька.
— Этот невольник мой, — властно объявил Федькин собеседник.
— Хорошо, — не выказывая открытого недовольства, кивнул пеший.
Верховой тронул лошадь и поехал, не оборачиваясь, а пеший без промедления потянул Федькину сумку:
— Снимай.
— Отдай, ничего не жалей, убьют, — сказал Прохор. Оставленный всеми, он стоял шагах в десяти.
Федька расстегнула пояс и протянула вместе с тяжёлой сумкой татарину. Тот не хотел занимать руки и бросил добычу на землю.
— Снимай, — показал он на полукафтан.
Федька оглянулась, отыскивая взглядом верхового, того, кто назвал её своим невольником, но не смогла признать его среди сгрудившихся овчин. Там мелькало что-то цветное, разорванное, раздался пронзительный вопль:
— Миша, родненький!
Надрывно плакали мальчик и девочка, погодки, утираясь ручками, ревели в два голоса.
Сжалось сердце, Федька отвернулась.
— Собаки! — сказал Прохор.
— Насилуют?
— Жива останется, — проговорил Прохор, повесив голову. Он заранее смирился с тем, что будет происходить, и заранее знал, что будет, поняла Федька.
С коротким оскалом татарин смазал её по уху, в голове зазвенело. Напомнил, что ждёт. Но Федька вместо того, чтобы раздеваться, глядела с тупым изумлением, будто этот гладколицый, с неясной усмешкой парень совершил нечто неожиданное: немыслимое и невероятное.
Подскочил Вешняк:
— Ах ты, собака неверная!
И кувыркнулся, грохнулся плашмя, татарин, как выдохнул под удар, так и застыл лицом, приоткрывши рот. Мальчишка копошился в грязи.
— Не лезь! — предостерегающе крикнул Прохор — за Федьку боялся. — Не лезь, зарежет! — И уже спокойнее заключил: — Против рожна не попрёшь.
Татарин и впрямь схватился за нож, глаза сузились в щели.
Федька стала расстёгивать пуговицы, чувствуя, что подступают унизительные, жалкие слёзы.
Прохор уставился под ноги, нерадостно ему было и не рассчитывал ничего занимательного увидеть.
Кафтан она сняла и бросила.
Татарин приготовил ремень вязать, но под кафтаном у Федьки обнаружилась тонкая рубашка с шитьём, он помял добротную ткань и, оставив сомнения, сказал:
— Снимай.
Среди женских душераздирающих воплей и щенячьего визга Федька не двигалась. Не было сил сопротивляться, но и раздеться чтобы нужны были силы.
В бессознательном движении угрозы татарин снова тронул нож, встретились глазами, и татарин, столкнувшись с огромными Федькиными и влажными глазами, уклонился. Оставив нож, он дёрнул рубаху вверх, Федька отступила, он быстро перехватил её за гибко прогнутый стан, такой тонкий, что не составляло труда держать его и лапать хоть так, хоть эдак. Федька почти не сопротивлялась, только откинула голову, отстранившись от поганого дыхания. Изворачиваясь, видела она, но не успела принять сознанием, как овчины свалили связанного мужика и топтали ногами. Он, что схватил её, сопел. Федька закоченела душой, но тело трепетало, мелко, в ознобе подрагивая. Татарин задрал рубаху и вот — коснулся груди. Федька передёрнулась,
