— Наверняка это должно утешить тебя, — горькозаметил он, снова наклоняясь вперед, чтобы глотнуть прохладного вина. Головаего совсем отяжелела. — А ее последние дни! Ты знаешь, что она мне сказалаперед смертью? Что я погубил ее, разрушил, довел до безумия и пьянства иотобрал у нее единственную радость, нашего сына! Вот что она мне сказала!
— И конечно же, вы ей не поверили? — прошепталТонио.
— Поверить этому? После того, что я ради неевыстрадал?! — Натянутый кожаный ремень так больно врезался в тело, чтоКарло откинулся на спинку стула, продолжая сжимать бутылку в руке. — Послетого, что я для нее сделал! Отправился в изгнание ради любви к ней! Да ктовообще после всех этих лет в Стамбуле и ее пребывания в доме моего отца стал быо ней беспокоиться!
Но я любил ее, и это была страсть, которая продолжаласьпятнадцать лет. И что же ее погубило? Вовсе не время и не мой отец, заметь. Еепогубил ты! «Тонио!» — сказала она и умерла. Она даже не смотрела на нашихдетей...
Его голос дрогнул. Он сам удивился его звучанию. Сейчас,если бы он мог, то закрыл бы лицо руками.
Боль от стягивающего ремня была невыносимой, но было быгораздо хуже, если бы он старался вырываться из этой петли и испытать еенатяжение. И он отчаянно убеждал себя в этом, сидя спокойно, но пытаясьдотянуться рукой до лица и слегка мотая головой.
— Ты спрашиваешь, поверил ли я ей. Да какое право тыимеешь хоть что-либо у меня спрашивать! Какое право ты имеешь сидеть и судитьменя!
Он дотянулся до фляжки с бренди и быстро вылил все еесодержимое в бокал. И выпил до дна, наслаждаясь крепостью напитка, и всякомната вдруг поплыла под ним, словно все в нем стало переворачиваться вверхдном. Вдруг в его сознании всплыло мучительное видение: юная, красивая Марианнав тот день, когда он впервые взял ее из монастыря и привез в свое обиталище, икак она закричала, поняв, что он не собирается на ней жениться.
Он содрогнулся, вспомнив поток гневных слов, который онаобрушила на него, когда он попытался ее успокоить, уверяя в том, что ему нужнолишь время, чтобы одержать победу над отцом. «Я его единственный сын,понимаешь, он просто обязан уступить мне!»
Нет, этого сейчас не нужно. Карло был уже на грани бреда.Его мучило смутное, невыразимое словами ощущение того времени, когда еще былажива его мать, и были живы все его братья, и мир казался таким радужным, полнымнадежды и любви. Тогда между ним и его отцом существовал мощный буфер, и небыло ничего, чего бы он не мог поправить или исправить. Но все это отняли унего, с той же жестокостью, с которой потом отняли ее, с какой у него отнялимолодость, и ему казалось теперь, что все, что осталось в его памяти, —это борьба и горечь, стирающие все остальное.
Он застонал. Долго глядел на обеденный стол. Смутновспомнил, где находится и кто держит его здесь. Он почувствовал, что связан иремень больно стягивает его, а потом, снова куда-то проваливаясь, напомнилсебе, что единственное, что ему сейчас нужно, — это выиграть время.
Свечи уже догорали, а пламя в очаге превратилось в грудутлеющих углей. Когда в то утро он пьяный отправился на Брольо и поклялся, чтоженится на ней хоть с разрешения, хоть без разрешения, отец повернулся к немуспиной и с этим ужасным самообладанием произнес: «Так ты осмеливаешьсявыступить против меня?» А она рыдала на постели в его грязной комнате: «О,Господь пресветлый! Что ты со мной сделал?»
Кажется, он снова застонал.
Вдруг пленник с удивлением заметил, что в комнате потемнело,и само помещение стало казаться больше. Тонио сидел напротив и глядел на него стем же выражением. Разве только линия рта стала жестче.
Его черные волосы высохли и теперь мягкими локонамиобрамляли лицо. На кого же он был теперь похож? Даже нож не помешал емусохранить прежнее сходство с портретами, с десятком портретов, написанныхмного, много лет назад, когда они все еще были вместе, его братья и он, и матьбыла жива... Но это был Тонио!
Карло снова почувствовал тошноту.
— Ты... — В нем закипел гнев, по всему телупробежала дрожь. — Ты держишь меня здесь своим пленником, ты вершишь надомной суд! Так вот для чего ты сюда явился! Чтобы устроить судилище! Ты,баловень судьбы, — он улыбнулся, а потом и засмеялся тем же своим смехом,тихим, шуршащим, увлекающим за собой слова, — избранный любимчик моегоотца, а еще певец, да-а-а, великий певец, римская знаменитость, чью каретуженщины осыпают цветами, кого принимают у себя короли, в чей кошелек рекойльется золото. Сам Тонио, любое желание которого выполнит великий кардиналКальвино!
На лице Тонио промелькнуло какое-то странное выражение.
— Да, да! — сухо рассмеялся Карло. — Тыдумаешь, мне ничего не известно о той одиозной славе, на которую я такопрометчиво обрек тебя, поддавшись порыву? Ты думал, я ничего не слышал о твоихлюбовниках, твоих почитателях, твоих приятелях? Разве осталась еще хоть однадверь, которая бы не распахнулась перед тобой? Разве ты не получил хотьчего-нибудь, что возжелал? Евнух! Боже мой, да отрезали ли у тебя вообще хотьчто-нибудь, если ты подверг постели римлян такой осаде, какой не знали иварварские орды! И вот ты являешься сюда, богатый, молодой, обласканный богами,несмотря на свою чудовищность, соблазняешь собственного отца и устраиваешь надомной судилище! Спрашиваешь меня, почему я сделал то и почему сделал это!
Карло замолчал, тщетно пытаясь отереть пальцами губы.Оставшееся на дне бокала бренди обожгло ему рот.
— Скажи, — он наклонился вперед, и его головаопять свесилась набок, — неужели ты оставил бы все это, если бы мог всевернуть, Тонио? Ты отказался от всего этого ради той жизни, которую я с тех порведу? — Он вперил взгляд в лицо сына. — Подумай, прежде чем ответить.Может, сначала мне следует рассказать, какая это была жизнь? Причем не считаямоей жены, все время оплакивавшей своего утраченного сыночка, и не считая твоейдражайшей тетушки Катрины, которая днем и ночью набрасывалась на меня акигарпия, все глубже и глубже вонзая в меня когти, поджидая, когда малейшаяоговорка сорвется с моего языка! А все эти старые сенаторы и советники, егосоратники? Да это же настоящие стервятники, ни на секунду не спускающие с меняглаз!
Нет, я говорю не о них, я говорю сейчас о Венеции, о тойжизни, полной обязанностей и ответственности, которую я так жестоко украл утебя, Тонио-певец, Тонио-знаменитость, кастрат! Что ж, послушай менявнимательно.
Карло смягчил и понизил тон, точно собирался выдать важнуютайну, и заговорил с лихорадочной быстротой:
