Он откинулся на спинку кресла. Его грудь разрывалась отболи, но все же он чувствовал огромное облегчение. Как здорово, о, как здоровобыло наконец говорить это вслух, чувствовать, как слова изливаются из негонеуправляемым потоком яда и жара.
— Ты что же, думал, я буду все отрицать? —Пылающим взором смотрел он на молча сидевшую перед ним фигуру, на эти длинныебелые руки, на чудовищные пальцы, игравшие костяной рукояткой длинногоножа. — Когда-то я оставил тебе жизнь, полагая, что ты зажмешь ее междуног и убежишь куда подальше. Но ты превратил меня в дурака. Боже, да ни одногодня не проходило, чтобы я не слышал о тебе, не был вынужден говорить о тебе,отрицать это и отрицать то, клясться в своей невиновности и проливать лживыеслезы, говорить всякие пошлости, подавать прошения об отставке, лгать, лгатьбез конца. Ты выставил меня дураком. При этом настолько сентиментальным, чтобоится пролить твою кровь!
— О отец, придержите язык! — последовал изумленныйшепот Тонио. — Не очень-то это мудро с вашей стороны!
Карло рассмеялся невеселым, сухим смехом, отозвавшимсярезкой болью в висках.
Сам того не замечая, он залпом выпил вино и потянулся кбутылке. Та вдруг сама наклонилась, и жидкость полилась в бокал.
— Не мудро? С моей стороны? — Он продолжалсмеяться. — А ты хочешь, чтобы я все отрицал? Или мечтаешь услышать мольбыо прощении? Что ж, тогда ты будешь сильно разочарован! Вытаскивай скорей своюшпагу, свою знаменитую шпагу, которая у тебя наверняка где-то здесь припрятана,и используй ее по назначению. Пролей кровь своего отца! Покажи мне, что ты неспособен на то милосердие, которое я проявил к тебе!
На какой-то миг большие глотки бургундского остудили его,смывая боль и сухой смех, словно увлекающий с собой слова.
Он хотел утереть губы рукой. Его бесило, что он не можетэтого сделать.
И оттого, что он не мог утереть губы, он снова запаниковал,почувствовал острое — и недостижимое — желание вырваться из этой западни.
— Я не хотел посылать тех людей в Рим! — выкрикнулон. — Но у меня не было выбора! Если бы все вышло по-другому, если бы комне пришли и сказали, что ты вырос тихим, покорным, робким, пугающимсясобственной тени! Я знавал таких евнухов. Таким был, например, этот жалкийстарик Беппо, который повесился у себя в келье сразу, как ты уехал. Таков иэтот тихоня Алессандро. При всей надменности в нем совсем не чувствуется силыдуха. Разве можно бояться такого рода скопцов? Но ты! С тобой это не сработало.Ты был для этого слишком силен, слишком красив, слишком породист! А может быть,просто ты был уже слишком взрослым? И слухам о тебе не было конца. Знаешь, мнепорой казалось, что ты лежишь со мной на одной подушке, что ты живешь и дышишьпод моей крышей! Что мне оставалось делать? Скажи! У меня не было выбора!
Сквозь завесу идущего от свечей дыма он видел на лице Тониопрежнее изумление, но в то же время лицо его стало более отстраненным и почтипечальным.
— Ах, у вас не было выбора! — прошептал Тонио едвали не с горечью. — А почему бы вам было не приехать в Рим? А почему бы намбыло не встретиться так, как мы встретились сейчас, и не обсудить то, чтообсуждаем сейчас?
— Встретиться? Обсудить? — перепросил Карло спрезрением в голосе. — И до чего бы мы дообсуждались? До того, что я началбы умолять тебя простить меня за то, что я сделал тебя скопцом? — Онусмехнулся. — Разве ты не помнишь, как я снова и снова умолял тебяуступить мне, покориться? Тебя, моего незаконнорожденного сына! А ты отказался.Ты сам определил свою судьбу. Это было твое решение, а не мое!
— О, вряд ли вы сами этому верите, — прошепталТонио.
— У меня не было выбора! — взревел Карло. —Говорю тебе еще раз: у меня не было выбора. К черту людей, которых я послал вРим, это ерунда. Гораздо лучше то, что они подтолкнули тебя к решениюосуществить свою миссию и приехать сюда. И ты это знаешь. Говорю же тебе: уменя не было выбора!
Взор его затуманился. Но все равно он видел, как красиволицо этого дьявольского существа и как оно, будто в насмешку, молодо. Молодость,молодость, вот что он оплакивал больше всего!
Но его бокал снова был пуст. Вино текло по подбородку. Онпротянул руку к бутылке.
— Встретиться с тобой, обсудить... — Карловздохнул. Грудь его вздымалась, глаза были полузакрыты.
Он не очень понимал, что делает, что говорит. Взгляд егоблуждал по далекому, заселенному пауками потолку, огромному полутемному своду,на котором еле заметно мерцало пламя свечей и посверкивали капли дождя,просачиваясь сквозь тонкую сеточку трещин.
Ему было нужно время, время для того, чтобы стемнело, а то,что он говорил, все, что из него изливалось, было похоже на яд, просачивающийсясквозь такие вот старые трещины.
Карло чувствовал, что внутри разливается тепло от вина, чтовялость и страшное изнеможение охватывают все тело, но это его не волновало.
Его выводила из себя несправедливость всего этого, жестокая,безжалостная несправедливость, длившаяся годы и годы. Лжи и обвинениям не былоконца, и за все приходилось платить, платить и платить! В этом заключаласькакая-то тайна: все, чего он добивался, обходилось ему так дорого, что в концеоказывалось совершенно не стоившим этого. Да разве он хоть раз наслаждалсячем-то, что не стоило ему молодости, крови и бесконечных споров, и была ли хотькогда-нибудь капля понимания, хоть один момент, когда он мог бы выложить всеэто целиком хоть кому-нибудь?
— Да что ты знаешь об этом? — вдруг с новойэнергией вопросил он. — Об этих годах, что я провел в Стамбуле, пока тебябаловали, холили и лелеяли! О том, что Марианну у меня отобрали, а когда явернулся, она же меня во всем и обвинила, обвинила меня! Знаешь, она никогда неверила мне! Всегда был только Тонио, Тонио, один только Тонио! Я тысячу разумолял ее бросить пить, я приводил врачей, сиделок. Чего я только не дал ей! Унее были драгоценности, парижские платья, слуги, готовые исполнить любую ееприхоть, самые ласковые няньки для наших малышей! Я дал ей все! Но чего онахотела, когда все было сказано и сделано? Только «Тонио!» А еще хотела вина,вина, которое довело ее до смертного одра, а на смертном одре она звала тебя!
Карло посмотрел, какое впечатление произвели его слова наТонио. Что он увидел? Недоверчивость во взгляде? Невольную боль? Он не могэтого сказать. Да, впрочем, ему было все равно.
